Я говорила ему: признайся мне, твоей Дзоо. Признайся, что ты в меня влюблен. Скажи это.
И тогда он говорил: моя Дзоо, Дзоо и ее плащ, Дзоо и ее цвета, Дзоо и все свидания. Он говорил такие вещи, а значит, любил меня.
Когда мы оказывались близко друг от друга, он становился совершенно неподвижным и очень тихим. Смотрел на меня пристально. Мне хотелось притвориться, что все – пустяки, потому что все и было пустяками. Пускай я только притворялась, наверно, но если притворяться вдвоем, притворство – уже не притворство. Оно становится фактом. Я просила его умереть. Когда он мог сказать, что ни в чем не признавался, что не согласен со своими прежними утверждениями. Когда он мог без заминки рассказать всю историю, о Какудзо, о признании, о том, что ничего не знал… он смекнул, говорю вам, он смекнул, потому что туда пришел его брат и сказал ему, он смекнул, что мог бы произнести эти слова и они дали бы ему свободу. Но в ту же ночь я была там с ним, и он сказал мне, и я сказала:
Тот ряд деревьев на горизонте – деревья, которые тебе знакомы. Ты около них не бывал, ты видел их только издали, каждый раз – впервые. Человек смотрит из окна вдаль или съезжает по серпантину шоссе, заворачивает за угол. Там, в отдалении, ряд деревьев, все они сразу. Кое-где ряд скрыт тенью. Он движется внутри себя, в границах себя. Это только вопрос чего-то, что тебе обещано. От леса, растущего там, человек ожидает, что этот лес не будет похож ни на что на свете, ни на что, что было когда угодно в прошлом или есть сейчас. Я пойду туда, думает человек, и войду вон там, между этими двумя деревьями.
Сотацу, сказала я. Те два дерева – это я. Теперь мы входим в лес, а выход уже никого нисколечко не волнует. Тебе не надо тревожиться из-за кого бы то ни было. Они – просто камни с зубчатыми краями, которые за тебя цепляются. Каждый человек выбирает себе жизнь изо всех ролей во всех театрах. Мы – узник и его любовь. Потому что я иногда первая из этих ролей, а иногда вторая. Ты – первая, а затем вторая. Мы ныряем в жидкий и бешеный воздух, словно в самом начале весны. Мы ныряем, но своими сновидениями сочиняем себе воду, которая расстилается под нами, и то, что я вижу, дает мне надежду. Я буду возвращаться к тебе, милый мой, я буду возвращаться к тебе, возвращаться к тебе и возвращаться. Ты будешь мой и больше ничей, и я – тоже. Я буду отворачиваться и смотреть на тебя, когда нахожусь не здесь, а где-то там. Я буду смотреть только на тебя.
И тогда он увидел, что я права, что я для него единственная, единственная, кто оборачивается к нему всем телом, единственная, кто смотрит только на него. Я его заработала. Он знал, что отныне это самое безраздельное владычество, какое только можно получить; даже земля, пожирая тела наших детей, не может завладеть чем-то в столь полной мере – ведь только я отдавала бы себя еще раз, и еще раз, и еще раз. Наши смерти – их мы отдаем, и всё, они истрачены. Но это – это мы отдаем и берем, отдаем и берем, отдаем и берем.