— Не жалей их, пусть их бабы жалеют. Они жили казаками и умерли казаками. Вот когда меня убьют, ты меня не жалей.
— Да не жалею я никого, — говорит Саблин. Сашка прав, не плачут казаки по павшим, то бабье дело.
— А чего такой кислый? — не отстаёт пулемётчик.
— Да не кислый я, — отвечает Аким, не знает он, как этот разговор прекратить, не нравится он ему. — Не люблю просто степь. В болоте привычнее. Не наше это место.
— Это да, — соглашается сначала Каштенков и тут же возражает, — хотя какая нам разница, была бы у русского человека справная винтовка, так он везде выдюжит: и в болоте, и степи. И Бог его знает, где ещё.
Аким пулемётчику не отвечает, хотя согласен с ним. Он молча меряет шаги. Он думает о том, что и в поганой этой пустыне выжил бы, и дом поставил бы, и смог бы его защитить, ничего… справился бы, осилил бы. Может, ещё не хуже степняков был бы.
Саблин сам не заметил, как стал напевать под нос себе дурацкую песню, и то ли слух у пулемётчика Сашки был удивительный, то ли Аким в микрофон коммутатора часть песни пропел, только Саша окликнул его:
— Слышь, урядник, а чего ты там под нос себе бурчишь?
— Да ничего, — через плечо крикнул Аким, он теперь шёл первым.
— Так я ж слышал, как же «ничего»?
— Говорю же — ничего, — настоял Саблин.
— Как же «ничего», если ты песню пел.
— Не пел.
— Пел, я ж не глухой.
— Какую ещё песню?
— Так вот эту…
И Каштенков запел, заорал дурак на всю степь:
На горе стоял казак,
Богу он молился,
Что б ружьё не подвело
Клинок не притупился.
А Саблин сам не хотел, но подхватил припев, только так, чтобы Каштенков не услыхал, одними губами пел вместе с пулемётчиком:
Ойся ты, ойся,
Ты меня не бойся,
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся.
Главное — до реки добраться, а там видно будет. И до реки, меж барханов, им оставалось пройти всего сто одиннадцать километров. Разве ж это много для пластуна. Три дня ходу. В броне да на аккумуляторах, да раз плюнуть. Лишь бы патронов хватило.
Ойся ты, ойся,
Ты меня не бойся,
Я тебя не трону,
Ты не беспокойся.
15.07.2019