Рука Сета лежала на моем плече.
– Если не хочешь возвращаться домой, иди хотя бы к Сету.
Папин тон стал просительным. Он впервые так со мной разговаривал.
– Пожалуйста, послушай меня. Сейчас опасно выходить на улицу, тебе нельзя находиться на солнце.
В конце концов, после долгих уговоров, мы согласились уйти, хотя отказались от папиного предложения подвезти нас. Он все равно поехал за нами на машине. Дорогой я думала о том, что соприкоснулась со взрослым миром, со странной драмой, которая возможна только глубокой ночью.
Когда мы добрели до дома Сета, папа сказал:
– Я не скажу маме, что ты наврала про Ханну. – Он помолчал. Несколько секунд слышалось только урчание мотора. – Хорошо?
– Из нас двоих врун – ты, – ответила я.
– Джулия, – снова окликнул он меня, но я больше не хотела с ним разговаривать. Когда мы теперь увидимся, я даже не представляла.
Взявшись за руки, мы с Сетом прошли по пыльному пространству, некогда называвшемуся лужайкой, поднялись по ступенькам и тихо, чтобы не разбудить его отца, зашли в дом.
Потом немного посидели на диванчиках в гостиной. Из-под опущенных штор пробивался мягкий свет. Было уже поздно, около двух.
– Тебе надо сказать маме, – сказал Сет, зевнул и лег на ковер.
Я растянулась на диване и уставилась в потолок. Прошло несколько минут. Где-то капала вода. Гудел холодильник. Солнце снаружи жгло землю.
– Она сама все равно узнает, – ответила я.
Я взглянула на Сета: он уже уснул, свернувшись калачиком на полу прямо в майке и шортах. Его сонное дыхание меня успокаивало. Я смотрела, как вздрагивают его закрытые веки. Но мне хотелось не только находиться рядом с ним. Я мечтала видеть его сны и путешествовать в них вместе с ним.
И только на следующее утро мы увидели на себе ожоги. Таких сильных ожогов мы не получали никогда в жизни.
Нас била лихорадка, мучила жажда. Вся кожа покраснела. От боли мы не могли согнуть колени и повернуть голову. Сет бросился в ванную, и его вырвало. До сих пор помню, как он вернулся в гостиную и, продолжая надсадно кашлять, рухнул на диван. На глазах у него выступили слезы. А еще я увидела в них страх.
Когда я приплелась домой, мама пришла в ужас. С моих щек уже начали слезать лоскутки белой кожи.
– Боже, я же просила тебя не выходить на солнце! – воскликнула она.
В тот день, благодаря моему ожогу, мама словно забыла о своей болезни. Она долго протирала мне лицо соком алоэ. Прикосновения ее пальцев, мучительные, но целебные, превращали меня в маленькую девочку.
– Кому принадлежала идея, тебе или Ханне? И куда, черт побери, смотрели ее родители?