Но я молчал. И, как холодный камень, опять сдавило мне грудь отчаяние. Я старался его побороть, но на сей раз мне это хуже удавалось. В душе остался след.
– Посмотрите на это место, – сказала Энн. Она говорила механическим голосом, словно была одна. У меня возникло чувство, что это составная часть происходящего с ней процесса: постоянное повторение деталей ее положения, укрепляющее ее с ними связь. – Ничего не работает, – говорила она. – Еда портится. Не могу открыть консервы, потому что электричества нет, а консервный нож пропал. Без воды не могу вымыть посуду, и она накапливается. Телевизор не работает – думаю, он сломался. Ни радио, ни проигрывателя, ни музыки. Нет отопления, если не считать тех щепок, что я сжигаю. Дом все время холодный. Мне приходится ложиться спать в темноте, потому что нет света и все свечи израсходованы. Мусорщики больше не приезжают за мусором. Весь дом пропах отбросами и всякой дрянью. И я не могу пожаловаться, потому что не работает телефон.
Она прервала свое печальное перечисление смехом, от которого меня бросило в дрожь.
– Поставить канистру с водой? – сказала она. – Доставки не было так давно, что я не помню, когда была последняя. – Она снова засмеялась до жути горьким смехом. – Хорошая жизнь, – сказала она. – Ей-богу, я чувствую себя персонажем из какой-нибудь пьесы Нила Саймона, когда все вокруг меня разваливается на части, а я сама как будто съеживаюсь.
Тело ее начало сотрясаться от рыданий, и я инстинктивно двинулся к ней. Путь мне, оскалив зубы, загородила Джинджер; из ее груди доносилось приглушенное свирепое рычание. Я подумал, что она напоминает Цербера. Ко мне возвращалось отчаяние.
Я взглянул на Энн. Я хорошо понимал, что она делает, но не хватало сил ее остановить.
Она убегала от правды, погружаясь в относительную безопасность печальных подробностей своего существования и создавая приют меланхолии.
– Что вы пьете? – спросил я, когда мне в голову пришла очередная идея.
Она взглянула на меня как на идиота.
– Что вы пьете? – повторил я. – Если вода кончилась и у вас нет больше канистр.
– Не знаю, – пробормотала она, сердито на меня глядя. – Сок или…
– Разве он не испортился? – перебил я.
– Консервированный сок… не знаю.
– Вы сказали…
Она отвернулась от меня.
– А что вы едите? – настаивал я.
– Я не могу готовить без электричества, – сказала она, словно это был ответ, а не отговорка.
– А сейчас вы голодны? – спросил я.
И снова этот недобрый взгляд.
– Вы когда-нибудь хотите есть?
– Нечасто, – холодно ответила она.
Доходил ли до нее хоть один из моих вопросов? Я начинал уставать от собственной изворотливости. И опрометчиво задал прямой вопрос: