Тут я буквально слышу голос Лео Трецека, прибежавшего в редакцию с полицейскими новостями, которые цензор наверняка зарубит, вот он и сыплет их на своих коллег: «В трактирах и чайных заведениях – облавы с повальным карманным обыском гостей!.. Арестована сотня человек с поличным в виде нелегальной литературы!.. Несколько человек пойманы на расклеивании прокламаций!..»
Впрочем, Жаботинский питался не только сведениями от Лео.
«…Юдофобствующие верхи делают все, чтобы парализовать выражение сочувствия пострадавшим, и даже тормозят сборы благотворителей, так, на днях запрещен уже объявленный вечер артистки Пасхаловой в пользу потерпевших… Зато, говорят, в Кишиневе юдофобы и их светские дамы посещают в тюрьме арестованных горилл как борцов за русскую “идею” и стараются их всячески обласкать и утешить. А о погроме и там и у нас распространяют слух, что он был ответом на конституционные требования евреев. Бедные старьевщики, мелкие лавочники и заливатели резиновых калош, – и вы с вашими полуголыми ребятишками попали в конституционалисты!..»
Перестав бывать у Мильгромов и с головой уйдя в сионистскую работу, двадцатидвухлетний Жаботинский стал настолько знаменит, что писатель Анский (автор «Дибука») написал: «Нет на свете красавицы, пользующейся таким обожанием, какое окружало Жаботинского в его молодые годы в Одессе».
Именно в это время, побывав на выступлениях Владимира, где он требовал:
Поднимайтесь, борцы непокорного стана:
Против воли небес, напролом,
Мы взойдем на вершину, взойдем
Сквозь преграды и грохот и гром
Урагана!
Мы взойдем на вершину…
…и увидев, с каким обожанием окружают его юные еврейки и суют в его карманы свои фотокарточки, Маруся сама пришла к Владимиру.
Жаботинский: «Она пришла ко мне, всплеснула руками при виде беспорядка (а по-моему, никакого беспорядка и не было), дала мне пощечину, повязала волосы платочком, повозилась два часа, все подмела, перетерла, передвинула, повыкидала все женские фотографии (“и набрал же мальчик галерею крокодилов!”), кроме двух подлинно хорошеньких и своей собственной (“по-моему, я самая лучшая”), и получился такой рай, что мне жаль было после того мыть руки в умывальнике – она так уютно прикрыла кувшин полотенцем».
Хотя в романе «Пятеро» Жаботинский посвятил этому визиту лишь несколько строк, – НО! Это было многозначное событие. Подумайте сами, сначала «дала пощечину» – ого! За что? За беспорядок в его комнате? Нет, конечно. Так (перейдя затем к уборке комнаты) пощечину дают если не сбежавшему любовнику, то любимому, и не с бухты-барахты, а за дело. И это возвращает нас к их предыдущим встречам, когда Жаботинский, выйдя из тюрьмы, тут же пришел к Марусе, а потом приходил еще и еще, и они «забивались в уголок».