– Познакомьте меня: интересные головы у всей этой семьи.
Я сообразил, что множественное число – только для отвода глаз, а зарисовать ему хочется Марусю.
Но, сидя у них за столом, живописец вдруг обратился к Анне Михайловне громко, с деловитой откровенностью специалиста, говорящего о своей специальности:
– Что за неслыханная красавица ваша младшая дочь!
Мы все, человек десять за столом, изумленно обернулись на Лику. Никогда ни одному из нас это в голову не приходило, вероятно, и родным ее тоже. Лика была едва ли не просто неряха, волосы скручивала редькой на макушке, и то редька всегда сползала набок, она грызла ногти, и чулки у нее, плохо натянутые, морщились гармоникой из-под не совсем еще длинной юбки.
Главное – вся повадка ее, чужая и резкая, не вязалась с представлением о привлекательности, – не взбредет же на ум человеку присмотреться, длинные ли ресницы у городового. Посвященный ей Сережей “портрет” начинался так:
Велика штука – не язык, а пика:
А ну-ка уколи-ка, злюка Лика!
А прав был художник, я теперь увидел. Странно: простая миловидность сразу бросается в глаза, но настоящую большую красоту надо “открыть”. Черные волосы Лики, там, где не были растрепаны, отливали темной синевой, точь-в-точь оттенка морской воды в тени между скалами в очень яркий день. Синие были и глаза, в эту минуту с огромными злыми зрачками, и от ресниц падала тень на полщеки. Лоб и нос составляли одну прямую черту, греческую, почти без впадины, верхняя губа по рисунку напоминала геральдический лук, нижняя чуть-чуть выдавалась в презрительном вызове навстречу обидчику. От обиды она бросила ложку, и я увидел ее пальцы, как карандашики, длинные, тонкие, прямые, на узкой длинной кисти, и даже обкусанные края не нарушали овальной формы ногтей. Прежде чем вскочить, она возмущенно подняла плечи, и когда опустила их, я в первый раз увидал, что они, хоть и очень еще детские, срисованы Богом с капитолийской Венеры… Но ложка упала так, что брызги борща со сметаной разлетелись по всем окрестным лицам, стул повалился, когда она вскочила, и, не сказав ни слова, она ушла из столовой.
– Вижу, – вздохнул художник, – не захочет барышня позировать.
Анна Михайловна была очень сконфужена и без конца извинялась, гость, кажется, не обиделся, но почему-то очень оскорбленным почувствовал себя я. Если бы не то, что вообще я с Ликой никогда и двух слов не сказал, я бы в тот же вечер выбранил ее всеми словами, какие только в печати дозволены. Но случайно эта возможность устроить ей сцену представилась мне через несколько дней.