– Отличный материал! – воскликнул он. – Вы должны об этом написать.
Потом подумал и добавил:
– По сути, то, чем вы сейчас живете, уже является новой книгой.
Через несколько дней Колин принес мне огромную книгу с обложкой, но без текста – семьсот чистых белых глянцевых страниц (это был образец только что изданной книги), на которых я мог писать, лежа на больничной койке. Забавно было иметь такую записную книжку, самую большую из всех, что я когда-либо имел. Я внес в нее полный отчет о своем путешествии в неврологическое небытие и возвращении к нормальной жизни. Другие пациенты, видевшие меня с этой гигантской записной книжкой, подходили и шутили: «Вот счастливчик! Мы просто лежим, а он еще и книгу делает!» Часто заходил Колин, интересовавшийся тем, как идет дело – и с «книгой», и со здоровьем автора. Приезжала Анна, его жена, и привозила маленькие подарки, фрукты и копченую форель.
Книга, которую я хотел написать, должна была рассказывать о потере и возвращении конечности, в моем случае – ноги. Так как последнюю книгу я назвал «Пробуждения», то следующая должна была называться «Оживления».
Но с этой новой книгой должны были возникнуть проблемы, с которыми до этого я не сталкивался. Я должен был, например, передать весь ужас положения с точки зрения пассивно страдающего пациента, что неизбежно требовало от меня изложения самых моих интимных переживаний, чего не было в прочих писаниях, где я занимал позицию врача.
Возникали и другие проблемы. Я испытывал душевный подъем (хотя и с известной долей обескураженности) в связи с отзывами на «Пробуждения». Оден и другие сказали то, о чем я даже подумать не смел: «Пробуждения» – это крупный вклад в литературу. Но если это так, смогу ли я написать нечто сравнимое с этой книгой? И если «Пробуждения», с их богатством клинической информации, были проигнорированы моими коллегами, что можно ожидать от книги, которая полностью основывается на субъективном опыте единственного человека – меня самого?
К маю 1975 года я написал первый вариант «Оживлений» (которые впоследствии, по совету Джонатана Миллера, назвал «Нога как точка опоры»). Я чувствовал, как и Колин, что вскоре книга будет готова для публикации. Колин был так уверен в успехе, что включил книгу в каталог будущего, 1976/77 года.
Но летом 1975 года, когда я собирался заканчивать книгу, что-то в наших отношениях с Колином пошло наперекосяк. Миллеры в августе уехали в Шотландию и разрешили мне пожить в их лондонском доме. Он стоял напротив дома, где жил Колин; такое близкое расположение не могло не повлиять на работу самым положительным образом! Но эта близость, которая так радовала и была такой продуктивной в период написания «Пробуждений», теперь привела к результатам совершенно противоположным. По утрам я писал, после полудня гулял или плавал, а вечером, часов в семь-восемь, приходил Колин. К этому времени он обычно уже заканчивал обедать и выпивать – и немало, – а потому бывал обычно на взводе, очень легко раздражался и страдал многословием. Августовские ночи были жаркими и душными, и, вероятно, что-то в рукописи или во мне вызывало его ярость; я был напряжен, нервничал и совсем не был уверен в том, что пишу. Колин выбирал страничку из тех, что я готовил за утро, читал предложение или абзац и нападал – на тон, стиль, тему. Любое предложение, любая мысль – все он готов был зарубить. Ни его обычного юмора, ни добросердечия; критика была настолько безапелляционной и строгой, что меня трясло. После таких вечеров меня тянуло в клочья разорвать дневную порцию работы, да и сама книга казалась воплощенным идиотизмом – стоило ли такую продолжать?