Лето закончилось мрачновато, и хотя больше я Колина в таком состоянии не видел, этот август отбросил тень и на все последующие годы. «Нога» в том году так и не была написана.
Ленни беспокоилась: «Пробуждения» были закончены, «Нога» столкнулась с непредвиденными сложностями, а на горизонте не появилось ни одного проекта, который мог бы ободрить меня и вернуть к жизни. Она писала мне: «Я так надеюсь… что достойная работа скоро найдет тебя, и так будет продолжаться и дальше. Я считаю, что ты обязан писать – есть у тебя настроение или нет». Через два года она добавила: «Выбрось книгу о ноге из головы и пиши следующую».
В течение следующих лет я написал много вариантов «Ноги», и каждый новый был длиннее и сложнее предыдущего и в большей степени напоминал лабиринт. Даже письма, которые я писал Колину, были необычной длины – одно, датированное 1978 годом, насчитывало более пяти тысяч слов, с дополнением еще в две тысячи.
Писал я и Лурии, который на мои чрезмерно длинные письма отвечал терпеливо и вдумчиво. Наконец, когда он понял, насколько я одержим будущей книгой, я получил от него телеграмму всего из двух слов: «СДЕЛАЙТЕ ЭТО!»
Следом пришло письмо, в котором Лурия писал о «центральных резонансах периферийной травмы». Он продолжал: «Вы открываете совершенно новое поле исследований… Немедленно публикуйте свои наблюдения. Они могут сделать многое для того, чтобы отбросить “ветеринарные” представления о периферийных травмах и открыть дорогу более глубокой и человечной медицине». Но процесс письма – постоянное переписывание старого и написание нового – продолжался. «Нога» оказалась самой сложной и самой «болезненной» вещью из всех, что я писал, и некоторые мои друзья (особенно Эрик), видя, насколько я удручен, советовали мне бросить эту книгу как проект совершенно провальный.
В 1977 году в Нью-Йорк приехал преподаватель неврологии из Калифорнийского университета Чарли Маркхэм. Чарли мне нравился; когда в мою бытность в Лос-Анджелесе он занимался исследованием двигательных расстройств, я много времени проводил с ним. За ланчем, расспросив меня о моей работе, Чарли воскликнул:
– Но у вас же нет определенного места работы!
Я сказал, что место есть.
– И где? Где находится это место?
– В самом сердце медицины, – ответил я. – Там мое место.
– Вот еще, придумал! – фыркнул Чарли, коротким жестом выразив свое пренебрежение.
Чарли меня явно не понял, но именно это я начал чувствовать в ту пору, когда работал над «пробуждением» своих пациентов, когда я жил в соседнем с больницей доме и проводил в ее палатах по двенадцать-пятнадцать часов в день. Они могли приходить и ко мне домой: самые активные по воскресеньям заходили на чашку какао, а некоторых я брал в Нью-Йоркский ботанический сад, находившийся как раз напротив больницы. Я отслеживал порядок приема лекарств, контролировал их часто нестабильные неврологические состояния, но я также старался, чтобы они жили полной жизнью – с учетом, конечно, ограничений, которые налагало на каждого его физическое состояние. Я понимал, что должен был стремиться именно к этому, и именно в этом видел существенную составляющую своей роли – роли врача доверенных мне людей. Мне предстояло попытаться открыть для них жизнь, которой они были лишены в силу болезни и вынужденного существования в стенах больничной палаты.