— Ну что ты мне работать не даешь! — шутливо возмущалась она. И я отвечал ей тоже какой-нибудь шуткой, не подозревая еще тогда, что шутки наши выльются в трагедию, и снова я стану убийцей, хоть и невольным.
Еще эту самую клюкву надо было перебрать, очистить от мусора. Делали мы это так: ставили под две ножки обеденного стола по чурбачку, так что стол получался под наклоном, снизу этой импровизированной горки на табуретку ставили таз, а сверху сыпали клюкву. Твердая, еще не дозревшая она катилась по наклону вниз, оставляя на столе весь мусор. Затем, очищенную, ее надо было разложить на тряпочки тонким слоем, чтобы она дозревала. Клюквы мы собрали очень много, и она теперь занимала весь пол в горнице.
— Куда нам столько? — как-то спросил я, запуская растопыренные пальцы в приятное рубиновое нутро таза, полное только что перебранных ягод.
— Как это «куда»? Сдадим государству. Государство нам за это талоны выдаст, а на эти талоны надо тебе портки купить. Вон, твои «джопсы» (перевожу: «джинсы») совсем истрепались. Стыдно, небось, на улицу выйти.
И, правда, вскоре мешки с созревшей клюквой мы погрузили в багажник «Жигулей» и отвезли в район на консервный завод. Простояв в очереди таких же «собирателей», мы сдали клюкву, получили талоны и в ближайшем местном магазине их «отоварили». Я во все глаза смотрел за этим пережитком времен социалистических дефицитов и столичных «березок». Цены по талонам были действительно очень низкие. Я смог купить себе зимнюю куртку, теплые ботинки и «портки», а Евдокии Тимофеевне приобрел пуховый платок и небольшой цветной телевизор — ее-то черно-белый совсем плохо показывал.
Там же, в районном центре, проезжая мимо телеграфа, я резко остановился.
— Что ты? — испугалась Евдокия Тимофеевна, но тут же, поймав мой взгляд, догадалась сама: — Иди, иди, позвони.
Я набрал по междугороднему телефону-автомату знакомый номер: 253-49-71.
— Алло, Таня?
Это не я спросил, а меня тут же спросили.
Голос старческий — Танина мама.
— Нет, — ответил я, — это ее друг. А когда Таня будет? — все-таки спросил я с надеждой — может, она просто куда-то вышла.
— Ой, не знаю. Больше месяца ни слуху, ни духу. Я уже и в милицию заявила, да там ничего…
Я повесил трубку. «Алло, Таня?» — с какой надеждой был произнесен этот вопрос. Что моя боль по сравнению с этой, материнской! Тут же на телеграфе я послал в Петербург денежный перевод, благо Танин адрес я знал — это все, что я мог сделать, но чувствовать себя подлецом я не перестал.
«Эх, теки жизнь дальше своим чередом!» — подумал я тогда.