В один момент его горячки Акакию пригрезилоь, что трое или четверо ерошкинских сорванцов затеяли над его кроватью игру в дартс, в другой раз он будто наяву видел, что белобрысый блатной с его работы издевался над ним, требуя надеть треснутые боты из искусственной кожи и быть мужиком вернуться на работу. Когда же пришёл его последний час рядом с ним был Стаднюк. Старец, лысая голова которого сверкала ярко как летнее солнце, склонился над ним и голосом скрипучим и ворчливым наставлял: – Ах ты дурачина-простофиля желторотая, ведь я же говорил тебе! Слепондя ты, слепондя! – Старческие дёсны щёлкали как раскаты грома, словно в уши Акакию хором орал весь мир. – Ты, видно, до сих пор думаешь, что берлинскую стену построили, чтобы не пускать их к нам, а не наоборот? Да? – настойчиво вопрошал старец, как вдруг Акакий закричал, голос его срывался от страха и изумления – должно быть, это он вновь мысленно прокручивал инцидент на Красной площади: за ним гнались гопники, ступни его гулко стучали по мостовой, пальцы вцепились в кремлевскую стену, – Скорее! – завопил он, – скорее! Дайте же кто-нибудь мне лестницу! ... – и тут он затих.
Той зимой, однако, в Москве не было замечено ни единого сдирающего с прохожих пальто привидения – ни единой жаждущей отмщения мёртвой души, вставшей из неуютной могилы, чтобы свести счеты с ещё живущими. Никакого уменьшения потока иностранных пальто, идущего через финскую границу или через сеть доков одесского порта, а также едущего в битком набитых чемоданах жён дипломатов или багаже партийных функционеров, возвращающихся из загранпоездок, также не наблюдалось. Нет, жизнь шла своим чередом. По улицам сновали Жигули, деловоды занимались документами, писатели писали книги, старику Стаднюку пришлось откопать старинного дружка, чтобы помог ему захапать жилплощадь Акакия, а Ирина Ерошкина снова «залетела». Родион Мышкин какое-то время вспоминал об Акакии, покачивая головой за бутербродом с языком или медля на секунду во время обеденной шахматной партии с Григорием Страврогиным, тем самым борзым блондином, которого теперь пересадили за стол Акакия. Что до капитана Жареное, то ему лишь раз приснился кошмарный сон, в котором он видел, как тот самый деловодишка нагишом ворвался в конференц-зал и вновь завладел своим пальто. Вот, собственно, и всё. Родион довольно быстро забыл своего бывшего коллегу - гамбиты Григория увлекали его гораздо больше. Капитан же Жареное наутро после своего дурного сна открыл свой шкаф и нашёл злосчастное пальто в целости и сохранности там, где его и повесил, - между своими двумя сорочками и парадным мундиром. Больше он ни разу в жизни не вспомнил ни о каком Акакие Акакиевиче, а когда он, весь горделивый и торжественный, появлялся в новом пальто на улице, прохожие неизменно принимали его за самого Генсека.