Заступа (Белов) - страница 71

— Спаси, Господи! — Антоний отшатнулся в ужасе.

— А мне нравится. — загорелся Бучила. — Надо бы всех богов отменить и новое исповеданье создать, чтоб для всех и без глупых ограничений. Чего хочешь твори и ничего тебе за это не будет.

— Ересь! — вспылил монах. — Смотри Заступа, взойдешь на костер!

— Мучеником новой веры? Я только за.

— Сатана тебе мысли вложил.

— А может Господь! — Бучиле доставляло удовольствие мучить несчастное привидение. А то сидит в темноте, скучно, наверно, ему. — Ты ж говорил всё от бога.

— Оставь Заступа, не мучай, — взмолился монах. — За тем пришел? Богопротивные беседы вести?

— Просто к слову пришлось, — повинился Бучила. — Дело к тебе. Знаю, с нежитью местной ты не в ладах, да вдруг услышишь чего. Дите в селе подменили, а кто, не ведаю.

— На дите невинное покусились, — охнул Антоний. — На святое?

— Ага, на него, — кивнул Рух. — Ну так чего, вызнаешь для меня?

Бревенчатая громада пятиглавого храма Преображения Господня накрыла Руха ажурчатой тенью. Крест на колокольне отсвечивал золотом. Нелюдово село богатое, купеческое, оттого и церковь, славная на всю округу убранством и красотой, вознеслась на пригорке с закатной стороны села, опоясавшись могильными камнями погоста и старыми вербами. Высокая, статная, рубленая из трех вершковой сосны. Один вход, окон нет, с колокольни далече видать, одновременно храм Божий и крепость, последняя опора, ежели подступится враг. Все старые церкви — крепости, оттого что как ни год на Руси так усобица, как не усобица, так большая война. Прежняя церковь сгорела в правление московского царя Василия Темного, множества зла причинившего новгородской земле. Окаянный слепец вторгся в новгородские волости, полыхнули деревни и города, снег покраснел от крови, союзнички псковичи, сговорились с Москвой и ударили в спину. Война и смертоубийство охватили землю, дым сотен пожаров застил небеса. Не убереглось и Нелюдово, осталось пепелище одно, хорошо народишко успел укрыться в лесу. Васька Темный получил по зубам и убрался, а за грехи его, на московитов обрушились голод, засуха и чума. Нелюдово возродилось в том же году, разрослось и окрепло, пустив крепкие корни. А церкву отстроили на зависть другим. Вот только с росписью вышла промашка. Уж больно хотели невиданную красоту навести. Отрядили в Новгород самых умнейших и сметливейших мужиков, сыскивать мастера фресочных дел. Те помыкались, казну поспускали, насмешек наслышались. Хотели уж уезжать, да смилостивился Господь, мастер сам в кабаке их нашел, назвался Андреем Красным, бумагами в рожу потыкал, где писано было, что обучался он иконописи в самой Византии и здорово руку набил. Хорошие были бумаги, внушительные, испужались тех бумаг мужики, хоть и грамотными отродясь не бывали. Мастер отвел нелюдинских хватов в соседнюю церковь, которую только расписывать завершил. Мужики обомлели от той красоты. Мастер и настоятеля притащил, богобоязненного и тихого, маленечко даже от переизбытка святости не в себе. «Я-ли», — спросил мастер настоятеля. — «Церкву святую расписывал»? Закивал монах чинно — «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Тут и растаяли мужики, ухватили художника пока кто не переманил, сговорились, ударили по рукам. Домой воротились в радости великой, иконописца сыскали, да деньгу сэкономили. Мастер в церковь не велел заходить, работа мол тонкая, глаз посторонних не требует. Два месяца храм расписывал, пил без меры, жрал в три горла, спал на перинах, девок тискал, ни в чем отказа не знал, а потом взял и пропал в одну ненастную ночь. Хватились его, в церковь пришли и завыли. Сволочь эта вместо фресок с мучениками и херувимчиками, испохабила стены отвратными видами совокуплений и оголенных бабищ. Поп тогдашний в обморок хлопнулся. Оказался благочестивый мастер Андрей пройдохой и плутом, каких поискать. Спер три кандила серебренных, потиры жемчугами отделанные, раку золоченую с частичкой мощей святого Пантелеймона и не прощаясь отбыл в другие края. Хватились нелюдинцы, отрядили погоню, да куда там, ищи ветра в поле… Бросились в новгородский монастырь, а монах тот оказался вовсе не настоятелем, а послушником, умишком и по правдости тронутым, только не от святости благостной, а по причине пробития в позапрошлом годе на торжище беспутной башки. Отныне на любой вопрос он с превеликой важностью отвечал: «Да-да, истинно так. Лепо иже на небеси». Хоть о соитии с поросенком у него испроси. Так полоумненького и прозвали монахи между собой — Лепоиже. Остались нелюдинцы с похабными фресками, которых бы устыдиться сам Сатана и с великой обидой на всех служителей разнообразных искусств. Пришлось другого иконописца искать и уж за ним пуще чем отец за дочкой-вертихвосткой следить.