В дверях появился батюшка, тощий, сухощавый, высокий, черная ряса обвисла на нескладной фигуре. Борода куцая, нос крючком, глаза строгие.
— Приветствую, отче, — поклонился Бучила.
— Паясничаешь? — подозрительно сощурился поп.
— И в мыслях не было.
— Уходи.
— Не затем пришел, чтоб уходить. Да и с чего бы? Вдруг исповедоваться хочу? Заблудшая овца стада Господня, ты, как поп, должон выслушать и истинный путь указать.
В глазах Ионы вспыхнул интерес и тут же пропал. Голос посуровел:
— Уходи Заступа, грешно шутки такие шутить.
— Так не до шуток, — заговорщицки подмигнул Рух. — Мы ведь на одной стороне.
— На одной? — Иона надрывно вздохнул. — Якшаюсь с тобой, а от того порой и не знаю кому служу, Богу иль Сатане.
— Всё от Бога, — назидательно изрек Бучила, вспомнив науку призрачного Антония.
— Богословские беседы я с тобою, упырь, не стану вести. Прошлого раза хватило.
— Вдругорядь боишься продуть? — ухмыльнулся Бучила. — Так я не виновный, если святое Писание знаю получше тебя. Может мне в попы податься, Иона?
— Уходи, Заступа, не мучай, — умоляюще попросил монах.
— Да ты не спеши, зубоскальство мое от печалей больших. У Лукерьи Ратовой, дите подменили, слыхал?
Батюшка подался вперед, глаза полыхнули жадным огнем.
— У Лукерьи?
— Ну. Знаешь ее?
Невинный вопрос заставил Иону смутиться. Бучиле показалось, что у монаха слегка запунцевело лицо. Чего это он нежный какой?
— Я всех прихожан должен знать, — строго отозвался батюшка. — Это тебе еда и еда, а мне дети они. Говоришь подменили?
— Как бог свят.
Иона поморщился от богохульственной клятвы.
— Точно?
— Проверено, натуральный подменыш у ней.
— Ох Лукерья, Лукерья, только, вроде, наладилось все. Знать плохо село стережешь? — не понятно чего было больше в голосе Ионы, горечи или насмешки.
— Знать плохо, — согласился Бучила.
— А от меня надо чего?
— Мать еще может дите отмолить. Пусти в церковь на три ночи, Иона.
Иона посмотрел пристально, пожевал губу и сказал:
— Хочешь Лукерью с нечистью тягаться заставить.
— Я рядом буду.
— Это страшнее всего. Не выручить ребенка, так Лукерье и передай, Бог дал, Бог взял.
— Надо попробовать.
— Гордыня взыграла? — прищурился Иона. — Отступись, Заступа, тебе все едино, души нет, а Лукерью не трогай, она и без того горя хлебнула лишка. Муж сильно тиранил ее.
— А мне она другое плела, — удивился Рух. — Мол сильно любит, уважает и вскорости с подарками ждет.
— Может и ждет, кто этих баб разберет, — неопределенно пожал тощими плечами Иона. — Петька Ратов греховодник и душегуб. Был хороший мужик, роботящий, а потом понесло, Лукерью бил смертным боем, ходила вся в синяках, измывался по всякому, в избе на цепи железной держал, чтобы люди не видели. Говорил я с ним, стыдил, убеждал, карой небесной грозил. Куда там — стоит, кивает, вроде слушает, а сам далеко-далеко. Я к нему спиной повернусь, так страх какой, не приведи Бог. Последний раз он меня с крыльца спустил и палкой отстегал словно шелудивого пса. Смех Петькин, сатанинский, до сих пор в ушах. Боялись его в селе, нравом крут, на расправу скор, чуть что в драку лез. А если рожу побьют, то обидчика непременно подстережет, да голову раскроит. Пить крепко стал, неделями из запоя не выходил. Зимой, на ярмарке пропился до исподнего, и к соседу, Фролу Камушкину, в избу залез, набил котомку добра. А тут Фрол с женой и пришли. Зарубил обоих Петька топором и убег, поймать не смогли. Говорят видели его в Москве, в кабаке, в компании срамных крашенных баб и разбойного вида мужиков. Деньги швыряли горстями, вино пили, дрались. Может и обозналися люди.