Тьма исторгла человека на колышущийся свет десятка свечей. Иона дернулся навстречу, остановился и ахнул:
— Петр?
— Уже нет, — глухо обронил Бучила в звенящую пустоту. — Бес это, натянувший шкуру Петра, исчадие адово.
Руху разом открылась картина — резкие перемены в поведении лукерьиного мужа, подлость, непомерная злость. Мог бы и раньше догадаться, дурак. Отгадка, как водиться, на самом видном месте была.
— А ты Заступа, умный, — бес оскалился, показав на мгновение загнутые клыки.
— Давно в Петрушке сидишь? — осведомился Бучила.
— Давненько, — нечистый сладко зажмурился. — Дрянь человечишка был, мелкими страстишками душу как червяк древоточец изгрыз. Я ему на ухо нашептал, он и открылся, без усилий я им овладел. Большие надежды на Петюнечку возлагал, здесь, в селе, развернуться негде было, подались мы с Петюней в Москву. А там подвел он меня, упился в говнину, в канаву упал, захлебнулся блевотиной, свиньи объели всего. — бес жалостливо продемонстрировал изжеванную руку без пальцев.
— Ясно, — кивнул Бучила. — А без тела тебе в этом мире не жить, вернешься ни с чем, хозяин выдерет хвост. А тут невиданная удача — смертная баба от одержимого понесла. Петюня про то ни рылом не знал, а ты ведал своим поросячьим мурлом. Обычно семя бесовское ростков не дает, один шанс на тьму тем и тот выпал тебе. Ребенок тот будет наречен Открывающий врата и войско сатанинское хлынет в божеский мир, как предсказано в Кодексе Иезекиля. И тогда ты всем рискнул, стал ждать, когда разродиться Лукерья, чтобы ребенка забрать, слабел, медленно увядал, но дождался. Все по твоему вышло, одно не срослось, упырь, проклятый Богом и людьми, встал на пути. Жизнь полна иронии, не правда ли бес?
— Встал на пути? — хохотнул нечистый. — Не льсти себе, кровопийца. Два дня Лукерье выгадал, кроохотная помеха, заноза в заднице, и не боле того.
Бес рванул руками плоть на груди, гнилая кожа треснула, выпустив волну гнили и протухших яиц. На пороге церкви в корчах рождался дьявольский мотылек, сдирая чужую шкуру омерзительным коконом. Вонища ела глаза, на пол хлынули потоки слизи, гноя и переваренных потрохов. Остатки Петьки Ратова опали осенним листом, а из них поднялась сухощавая, приземистая, аспидно-черная тварь. Пламя свечей отражалось на лоснящейся шкуре, с легким хлопком раскрылись и медленно сложились за горбатой спиной два кожистых, полупрозрачных крыла, испещренных сеточкой вен. С узкой, как лезвие топора башки, злобно уставились крохотные, черные лупала, две дырки вместо носа с шумом тянули застоявшийся воздух, в безгубой пасти, полной острых клыков, ворочался длинный, сочащийся вонючей жижей язык. Тварь потянулась, пощелкивая костями, перебрала загнутыми когтями и довольно выдохнула: