— В Думе, в Кремле начальство с виду одинаковое, а душу поскреби — у всех разная. Наверное, кто-то считает, что надо сохранять аппаратную преемственность. Я же чувствую, меня неспроста держат, с ведома. Хотя на верхах не кручусь, никого не знаю. От оно как...
Такие разговоры вели в неофициальной обстановке. Два дня в неделю — иногда и третий прихватывали — шли пленарные заседания, и при нынешних строгостях пропускать их не полагалось. А когда ни пленарок, ни заседаний Комитета, депутаты встречались с нужными людьми. И общались, обсуждая «шум больших идей», как пел Гребенщиков. Это был невидимый для посторонних, но причудливый хоровод мнений, облегчавший человеческую притирку.
Случались и келейные сидения, иногда длившиеся допоздна, иной раз с гранёнышами, куда плескали «Хеннесси», — особенно при вязких, ожесточенных спорах с выразительными текстами и красноречивыми жестами. Эта умственная движуха была внутренней составляющей депутатской жизни, способствовала взаимопониманию, ибо самые жаркие дебаты вели в кабинетах, где собирались депутаты одного комитета, но из разных фракций.
Здесь кучковались запутинцы и путиноборцы, патентованные прогрессисты и коммунисты-лайт. Эти градации рождались непосредственно в думской тусовке. А были еще «делопуты» — полубездельники, «депутаны» — без гендерных различий, — вечно готовые к перемене взглядов. На думском танцполе каждый исполнял свое «па-де-де». На пленарках фракции заявляли позицию официально, но в кабинетных ристалищах, в буесловиях со сложными русскими речевыми конструкциями, мнения звучали разные, без оголтелой извращенной политкорректности, накатывающей с запада.
Не сразу, после негласной проверки, на такие посиделки начали при случае допускать и Донцова, признав его своим, не треплом и с мнением. Там он сошелся с Георгием Лесняком, потом с Севой Добычиным, с которым мимоходом познакомился в Доме приемов, — оказалось, Льняной тоже из этого комитета.
Как-то после затянувшихся разговоров в Думе Донцов предложил подбросить Простова домой. Тот сперва отказался — «Рядом живу, за “Ударником”», — но ввиду дождливой погоды согласился. Виктор сел с ним на заднее сиденье «мерседеса», и слегка датенький Петр Демидыч, видимо, в благодарность за участие начал объяснять, почему думские приняли Донцова в свою компанию.
— Понимаешь, в партийные времена было правило. — Донцов незаметно включил внутреннюю связь, чтобы телохранитель Вова слышал разговор. Мелькнуло: «Потом проверю». — Допустим, человек со стороны случайно оказался за одним столом с секретарем райкома Ван Ванычем. А завтра для авторитета среди знакомых хвастает: «Ну, мы с Ван Ванычем крепенько закусили!» Да еще застольной себяшкой — ну, селфи по-нынешнему — в нос тычет. Такого потом ни к одной партийной компании за версту не подпустят. «Вам мимо! Брызги да визги не для нас!» Почитай Эсхила. «Двойною плетью хлещут празднословного». А другой, который о встрече с Ван Ванычем ни гу-гу, — с ним дело иметь можно. Вот ты не трепло, я к тебе приглядывался. Это правило с цэковских времен в нынешние аппараты перешло через таких, как я. Я свое прошлое цветами не украшаю, в политику не лезу. А вот аппаратный устав соблюдаю. Из быстроумных кто зарвется, я ему по-отечески: «Ты куды, алень?» Я человек советской выделки, «эпохи Москвошвея», зеркало в кривизне своей рожи никогда не винил. Но вот дожил до чужих мне времен.