Названия играм Лена почему-то не придумывала, как-то не видела необходимости. Правильно делала, оказывается. Чего напрягаться, если за тебя все придумано – и правила, и названия. Решетчатый лабиринт – как влитое подходит, хотя решетки не снаружи, а внутри, оказывается. Остальное повычурней, зато и пугает сильней: эстезионейробластома решетчатого лабиринта. Аносмия. Экзофтальм. Метастазирование.
Страшнее, чем в детстве.
Не страшнее, конечно. Страшнее, чем в детстве, не бывает. Тоскливее – это да. И безнадежней. Загнали нас в лабиринт, и бегаем, как крысы, от бывшей Ленина до опухоли и обратно, и куда ни ткнись – решетка.
Ладно, Лиле Васильевне тяжелее было, не жаловалась. И я не буду, вы уж простите.
Непрощенная и непростившаяся – это все-таки разные вещи.
Один мне никогда не простит, второго я никогда не прощу, оба со мной не простились, зато я с ними – как надо, день прошел не зря. Не говоря уж про остальное.
С Сашей было труднее всего, чуть ей не сболтнула, но сдержалась, слава богу. Простились, и ладно. Может, простит. А нет – будем считать, что и это к лучшему.
Положено во всем искать хорошие стороны, ну вот ближайшая: уязвленный человек, лишенный поддержки там, где привык поддержку получать, в первую очередь от семьи и близких, может зачахнуть и сгинуть, туда ему и дорога, говорит товарищ Дарвин, – а может и устроить ураганную эволюцию в рекордно сжатые сроки, потрясти или спасти мир, стать героем или просто раскрыться там, где не предусмотрено дверок.
Сахар в кофе для Митрофанова Лена размешивала не потому, что у нее пунктик на контроле и доминировании. Надо ей это очень. Лена с куда большим удовольствием лежала бы на диване под сериальчик или передачу про хищную фауну Антарктиды. Лена клала в кофе Митрофанова две ложки сахара и тщательно перемешивала только потому, что Митрофанов пил кофе сугубо с двумя ложками сахара, а сам положить его забывал и частенько от этого огорчался либо отставлял кружку. Сколько Лена этого кофе выплеснула – кафе «Повод есть» на неделю хватит. А Лена положить сахар не забывала. Ей нетрудно потратить полторы секунды на то, чтобы родному человеку стало удобно – и так, как надо.
Так было всегда и со всеми, это подразумевалось само собой, потому что яжежена, яжемать, дочь и так далее, как иначе-то можно – терпеть-смотреть, как человек морщится и отставляет чашку, надевает несвежие носки или пишет на туалетной бумаге, раз писчая кончилась? Никак нельзя.
То, что такое поведение воспринималось не как незаметная забота, а как удушливый контроль, оказалось очень обидным и несправедливым. А еще обидней и несправедливей то, что без заботы, крыши над головой и теплой стеночки за спиной человек добивается успеха, о котором в тепличных условиях ему и думать было лениво.