Они все были мудаки: Леша, Вовка, Миша. Они были виноваты целиком, полностью и во всем.
А Митрофанов был не мудак. Стало быть, виновата Лена. Не во всем, так в основном.
Лена не позитивная, как Светка, не храбрая, как Вероника, не элегантная, как Маринка. Тех бросали или обижали, а Лене двадцать лет просто везло. Везение вечным не бывает. Вечной может стать тщательно организованная удача, и лишь теперь Лена понимала, как тупо разбазаривала шансы и как легко оставляла за спиной недопонимания и мелкие обиды, которые когда рассеиваются и забываются, а когда и собираются в твердеющий ком, который вдруг срывается, накатывается и давит, не позволяя ни дышать, ни жить.
Они с Митрофановым сошлись по инициативе Лены. И первые шаги к сближению, и последние делала она. Митрофанов мог этого и не понять, конечно, но мог ведь не только заметить, но и ждать такой же умной настойчивости от Лены и дальше. А Лена отдала инициативу, исходя из роли жены и шеи. Наверное, это было первой ошибкой.
Медовый месяц Митрофановых стартовал задолго до свадьбы и был удивительно долгим и разнообразным. Лена с растущим прилежанием осваивала возможности парного существования организмов и глуби́ны колодцев наслаждения, в которые они ухали с молодой удалью. Потом появилась Саша, и стало не до того. Когда все время хочется спать, жизнь перестраивается, а понятие «постель» приобретает истинный и единственно возможный смысл. И для мужа, Лена сообразила только теперь, такая перемена оказывается неожиданной, досадной, а часто и оскорбительной.
Митрофанов, насколько могла судить Лена – они никогда об этом не разговаривали, если не считать подтрунивающих шуточек, да ей и не до того было, – тоже был, скорее, неискушенным в интимных вопросах, но проявлял интерес и настойчивость, которые теперь представлялись матерой опытной Лене нормальными и здоровыми, пусть и не всегда уместными, а тогда раздражали, бесили, а иногда умиляли, как умиляют опытного завуча наглые заявочки только что переведенного из плохонькой школы третьеклассника. Нескольким таким заявочкам пришлось дать отпор.
Митрофанов, конечно, зверски обиделся – и не простил. Впрочем, Лена тоже не простила – вернее, простила-то она ему все и далее собиралась прощать практически все, что возможно, потому что странно предъявлять претензии и портить настроение человеку, с которым намерена жить до самой смерти и настроение которого неизбежно является и твоим. Но какие-то вещи не забыла – из принципа, из вредности, а в основном из тех же резонов: чтобы не нарываться и не портить. Например, не вовремя ввернутый Митрофановым анекдот «Прав был парторг, страшное зрелище» – когда Лена, раздухарившись, принялась изображать стриптиз. Шуточка была тем более обидной, что зрелище никак не могло быть страшным: Лена еще не перестала кормить Сашу, так что бюст колебался между родным третьим и лактозным четвертым, живот и бока давно подобрались, а бедра еще не раздались – в общем, зря Митрофанов это сказал. Но с тех пор Лена при муже лифчик не снимала, в постели не позволяла снимать ночнушку или верх пижамы, почти как героиня «Ста лет одиночества»: расстегивать или задирать – пожалуйста, но пусть будет на мне. Митрофанов, пообижавшись, принял резоны Лены: страховка, мол, на случай, если в самый разгар карнавала в родительскую спальню явится сонная Саша и без лишних слов повалится в объятия матери. Теперь Лена поняла, что Даня смирился, но не согласился с тем, что считал, скажем так, систематическим причинением ему нравственных страданий.