— Видела сегодня разноцветные облака? — спросил он, дружелюбно примостившись рядом.
Леля сидела на бетонном бордюре под кустом диких роз и рассматривала голубые горы.
— На плато Патиль? Видела, конечно.
— А больше никто не видел, только ты и я.
Примазывается, факт. Каштановые глаза в пушистых ресницах. Старшекурсник. Магниторазведка — красиво звучит. Геофизики с утра практиковались на дальнем краю, видно было, как перетаскивают свои приборы и косы проводов.
Разноцветные — неточное слово. Разлохмаченные серебристые перья в небе чуть отливали легкими оттенками перламутра. Но вот белыми не были — это да. А никто не видел, потому что занимались делом: выколачивали из звонкого мергеля «фауну» — скелеты морских ежей и стебли криптоидей. Может быть, только они двое и задирали головы кверху на разных концах плато, утомившись однообразной работой. Но ей совсем не хотелось разговаривать с человеком, произносившим неточные слова.
Совершенно неинтересно.
Ее больше занимали уносимые ветром темно-розовые лепестки, оттенявшие градации голубого фона. Градации, именно так.
Не просто на горы смотрела — стихи сочиняла.
Свой крымский блокнот рискнула показать в Москве соседу — тот работал в газете. «И вот он пройден, этот шаг, и спуск, и пара слов — в тетрадку, и снова спать валюсь в палатку, швырнув под голову рюкзак…»
— Не слышишь? — спросил он с ехидством. — «Пара слов» — звучит как «пар ослов».
Но выправил суровой редакторской рукой, отвел целый разворот, да еще с фотографией. И место учебы указал. Теперь звезду факультета то и дело вызывали в учебную часть — вручить очередную пачку конвертов. Зачем-то писали домохозяйки и школьники, солдаты и заключенные. Ей льстило, но отвечать всем не хватало времени. Письма казались однообразными, лишь изредка попадались такие… с правильными словами.
Одно письмо было невероятно прекрасным — насквозь, от почерка до синтаксиса. Прямо пронзало. Военно-морской офицер из Питера. А ответить испугалась — на свете ведь не бывает абсолютного совершенства. Если так изысканно пишет о поэзии — может, наяву хромой, кривой и горбатый.
Зато с чумовым поэтом-неудачником из Львова Леля переписывалась долго — поначалу нравилось отговаривать его от попыток самоубийства, которыми он грозил всему свету, а заодно и ей тоже. Здоровая психика отличницы в итоге не выдержала, и переписка была спущена на тормозах — с некоторым чувством вины, но с уверенностью, что нервного Станислава удержит от суицида какая-нибудь более осязаемая особа.
Когда же эпистолярный поток иссяк, Леле стало чего-то не хватать.
