Поэты имеют власть над временем
Лао Хны
Все было как всегда.
Обычный солнечный день, один из тех немногих питерских дней, когда забытый дома зонтик не равнозначен упавшему маслом вниз бутерброду.
Чайка что-то говорила о ближайшем туре, о том, что организаторы могут подвести, о райдерах и количестве проданных билетов. Свернув в какой-то переулок, мы заскочили в первое попавшееся кафе и заказали там чай с чабрецом.
– Что-нибудь еще, – дежурно спросил официант?
– Конечно, ручку и салфетку, – неожиданно сказал Гаврош.
– Не понял, – ответил официант
– Дайте быстрее салфетку и ручку.
– У нас в меню нет ручек.
– Принесите, пожалуйста, сал-фет-ку и руч-ку, – она сказала по слогам, но официант понял, что надо найти, иначе случится катастрофа.
Когда Гаврош злилась, я каменел. Я так и не смог привыкнуть к этому. А если она злилась, то это было серьезно. Порой даже взрослые упитанные мужчины начинали выглядеть нашкодившими пацанами.
Скулы ее начинали поигрывать, кулаки сжимались, и ты никогда не знал, что она выкинет – может окатить острым словом, и будешь неделю ходить пришибленный, а может и двинуть так, что будешь долго брести и освещать фонарем путь далеко впереди себя. Но это, к счастью, прерогатива лишь самых близких…
Через 30 секунд у нас были ручка и салфетка, и Гаврош принялась что-то чертать на узорчатом белоснежном теле салфетки.
Она моментально «выпала». Лицо сосредоточено, она сконцентрирована и пишет серьезно. Она всегда делает это серьезно, как будто именно сейчас пишется главный стих ее жизни, тот самый, что и есть вершина всего, и выше уже не поднимешься и лучше не напишешь.
Писала все также сосредоточенно, беспощадно к себе и окружающему миру. Салфетка кончилась с двух сторон и в ход пошло меню. Когда закончилось меню, перешла на скатерть. Официант было дернулся, но Чайка легким движением руки показала, что надо стоять. Вернувшись, откинулась на стул, посмотрела на нас и вздохнула, как вздыхает уставший после трудовой вахты шахтер.
В этот момент она дернулась и случайно двинула локтем лежащий на краю стола нож. Он чуть сдвинулся, центр тяжести пришелся на грань стола. Нож качался и тяжелая металлическая ручка двигалась вверх-вниз, будто задумавшись, остаться тут, на ровной и привычной поверхности или продолжить движение, теперь уже вниз, навстречу полу, в который можно вонзиться, если повезет. Поразмышляв так, секунд десять, нож все-таки сорвался. Я не знаю, что это было. Она начала читать Брэдбери, а нож еще только соскальзывал. Он должен сорваться максимум за секунду. Но она успела прочитать четверостишие. Ведь порой сидишь дома и смотришь телевизор. Просто смотришь телевизор и знаешь, что время течет медленно, как клей «Момент», выдавливаемый из тюбика. Ты просмотрел 3 фильма и новости. Причем 2 фильма, любимых с детства. Прошло 7 часов. Но тягучее время ничего не дало тебе, ровно ничего. Ты остался точно таким же. Оно было настолько тягучим, что ты не мог рукой пошевелить, настолько это было тяжело. А с Гаврошем все не так. Все по-другому. Нож падал, а она читала. Нож сделал в воздухе 3 оборота, он крутился очень медленно, будто в фильме с замедленной съемкой. Лезвие то неслось к полу, то менялось с ручкой местами, смотря в потолок и с каждой долей секунды отдаляясь от него. За каждые пол-оборота она успевала прочесть четверостишие. Мне кажется, что было слышно свист рассекаемого воздуха. Мир был легким, очень легким. И даже нож не торопился, он явно хотел продлить мгновение полета, стремясь прибыть не слишком быстро, а задержаться в этой почти что невесомости. Нож не был ножом, нож был змеем воздушным, парящим на волнах. А время, время лишь воздух, оно вмещало в себя настолько много всего… Все было здесь, все дела сделаны, и все планы осуществлены прямо сейчас. Прошлое настигло будущее, а потому спешить было некуда и некому, даже ножу, и он мог позволить себе плавное движение из сейчас в сейчас, приближаясь от себя прошлого к себе будущему, невзирая на обстоятельства.