Гореславский тоже много думал в последнее время: о жизни своей, о работе, итоги подводил, отчасти оттого, что книга все стремительней продвигалась к финалу – спасибо Юле, ибо работала она с потрясающей быстротой. Думал в обычной своей ироничной манере – про коня, который борозды не портит и про беса, который в ребро. А с другой стороны, все чаще его посещали странные мысли благодарности своей тихой безответной помощнице. Как жила она раньше, с кем? Она ничего не рассказывала, да он и не спрашивал.
Сначала ему это очень импонировало: он и сам не любил никого лишними проблемами грузить. Но в последнее время стало немного задевать – неужели ей настолько неинтересно с ним поделиться? Женщины любят о себе, о жизни рассказывать – плакаться или хвастаться, смотря по обстоятельствам – это он точно знал. Что же там такое, что ей даже вспоминать об этом больно? Конечно, авария здесь не последнюю роль сыграла – тут и мужик бы сломался, а уж для женщины внешность на первом месте стоит, он, как художник, понимал это, может, лучше других. Постепенно – тут вопрос, там ответ – Юля рассказала ему свою жизнь, и отношения их изменились: он стал ее больше жалеть, а она доверчивее стала, ласковей. Поэтому он не удивился, когда в один прекрасный день, вернее, утро, в голову пришла простая и ясная мысль. И чем больше мысль эту додумывал, тем все больше и больше казалось, что это отличный выход из ситуации.
– Юля! – позвал Гореславский, услышав, что она проснулась.
– Да? – откликнулась та звонким голосом.
– Солнце встало, завтракать пора и за работу.
Юля вышла к столу, как всегда, уже одетая, причесанная. Не то что современные девицы – до обеда в неглиже по дому бродят, от скуки не зная, чем себя занять. У Георгия Арнольдовича две внучки имелись подросткового возраста – тут он ухмыльнулся, представив реакцию их матери на дедушкины похождения – так девицы сии вот так по дому обычно день-деньской и хаживали – в халатах, пеньюарах, то бишь, нечесаные, неумытые. Тут он опять ухмыльнулся, кажется, он и правда стал брюзгой – «а вот в наше время…»
Его тоже в свое время ругали за все: за внешний вид, за образ жизни. Ему было двенадцать, когда отца из Липецка в Москву перевели на машиностроительный завод главным инженером. Мать в столичной жизни адаптировалась быстро. В Липецке она в местном драмтеатре играла: так, ничего особенного, пара проходных ролей. А в Москве вдруг в одночасье главную роль получила, потом вторую, третью. Талантливой актрисой слыла в свое время. Эффектная была женщина: и одеваться любила красиво, и отдыхать. Жоре аскетизм также был чужд, потому, наверное, и не вышло из него истинного строителя коммунизма, но и вразрез с системой он тоже не пошел, так что во все времена, при любых правителях умудрялся на плаву оставаться, да и сейчас не бедствует.