веселым «пока!»
В Гомеле Саша продержалась недолго: то ли кактусам захотелось еще южнее, то ли не сошлась характером с мифической заботливой подругой, так что уже безо всяких наших советов она вдруг оказалась в Конотопе. Я немного посетовала — почему не сразу в Крыму, был бы плацдарм для моих летних путешествий. Она развеселилась и ответила, что все еще впереди, Крым не убежит. Что ж, охота к перемене мест была для нее вовсе не мучительным свойством, но просто отметиной, родимым пятном, знаком непохожести. Возможно, и эликсиром молодости — разве, старея, она все еще не продолжала лететь? Не знаю, как мне удалось подцепить от нее этот вирус, возможно, через колебания воздуха. Во всяком случае, в ее последний приезд мы не встретились: кажется, тогда я перемещалась в пространстве где-то между Камчаткой и Сахалином.
Потом рванул Чернобыль. Она радовалась, что успела переехать: теперь вряд ли кто без особой нужды стал бы меняться на Гомель. Все боялись радиации, а один знакомый даже снял полметра грунта на своем участке и взамен завез чистую землю, а ведь кто его знает, насколько она была чистая. Но тут активизировались совершенно другие невидимые излучения, почему вдруг и оказалось, что мы живем с Сашей в двух разных государствах. Невидимая рука откорректировала планы — они рухнули как бы сами собой. Безграничное пространство разбилось на куски, как та синяя ваза. Приличная пенсия, честно заработанная в туркменских песках и полярных шахтах, съежилась до смехотворного размера, и ни о каких перемещениях в пространстве речи уже не шло. Почта между тем функционировала, и письма из Конотопа продолжали приходить — сначала шутливые, потом растерянные, а потом даже слегка отчаянные. Отец заволновался и время от времени отправлял сестренке денежные переводы, а то и посылки с обожаемым ею кофе, за что она благодарила, но вдруг почему-то перестала отвечать. Я совсем ничего не знала о Конотопе — мне там виделись только какие-то кони, оперные в да дивчины, спивающие песни. Может быть, Саша тоже пела украинские песни своим кактусам, этакие песни забвения, вот постепенно и забыла про нас. Переводы, впрочем, отец не отменял, все так же честно ходил на почту к Новому году иосьмому марта, обижаясь на молчание и тихо недоумевая. После маминой смерти он сильно сдал и сгорбившись, глядя в одну точку, думая о чем-то давнем и, наверное, счастливом. Казалось, он полностью утратил всякую способность двигаться, тем неожиданней было его решение ехать в Конотоп. Сначала я пришла в ужас, но поняла, что не должна