подвиг — возможно, последний в жизни. Он вдруг как-то выпрямился, взбодрился, и даже походка стала уверенной. Начал паковать нелепый тюк, увязал оставшиеся от мамы шубу и зимние сапоги — в подарок. Эти стариковские приготовления сводили меня с ума, но страшно было его спугнуть, лишить остаток жизни цели и смысла. Потрепанный каракуль выглядел жалко, но был символом когда-то сбывшейся мечты — покупки для мамы вожделенной шубы и сопутствующих этому героических усилий, сравнимых разве что с известными усилиями Акакия Акакиевича. Теперь он подсознательно хотел переадресовать неизрасходованный остаток мечты любимой сестренке — а как он еще мог выразить ей свою любовь? Я загрузила его в поезд с этим тюком, надеясь на то, что найдутся в Конотопе добрые люди и усадят в такси. О том, жива ли Саша вообще и что будет, если нет, я даже боялась думать. Однако вылазка прошла успешно, через неделю он вернулся гордый и сообщил, что шуба пришлась как кстати, а сапоги не застегнулись, но можно отдать в растяжку, и вообще Шурочка была ему страшно рада, и провели они время душа в душу, вспоминая близких, попивая чай и заедая вареньем из райских яблок.
Минуло еще несколько лет. Отца уже не было. Случайно я оказалась в командировке в Киеве, день выдался свободный, и мне пришло в голову смотаться в Конотоп. Вышла в пыльном городке, с каким-то бурьяном на привокзальной клумбе, не сразу нашла унылую пятиэтажку с затхлым запахом в подъезде, азартно позвонила в дверь, предвкушая Сашину радость. Открыла расплывчатая и неопрятная старуха в застиранном халате, с какими-то жидкими волосками на подбородке и слезящимися глазами, полными невнятной молочной синевы, и сердце мое разбилось — я узнала свою Сашу. Бросилась ей на грудь и зарыдала отчаянно, как на похоронах, а она, признав меня не сразу, гладила по голове и молчала. Успокоившись, я стала рассматривать старушечью берлогу с какими-то нищими тряпками, засаленными ковриками и шаткими табуретками. Чай мы пили на кухне, явно требующей генеральной уборки. Саша извинялась, что трудно нагибаться, оттого здесь так нечисто, но я знала, что дело не в этом — что-то пропало, что-то умерло. Ей все равно, что надколоты чашки, засалены полотенца, в ванной течет и хлюпает кран, унитаз в ржавчине, а угол комнаты заставлен стеклянными банками, до того пыльными, будто их определили на постой уже сто лет назад. Воздух больше не колыхался вокруг Саши — он казался стоячим и пустынным, в нем пели в унисон два голоса — нищета и одиночество. Она начала