Дым расползается по остывшей улице вечернего Вудлоуна, растворяясь в свете фонарей. Я наслаждаюсь тишиной этого мира, внезапно утратившего все звуки и краски. Теперь я вынужден учиться наслаждаться ей. Я чувствую пустоту и одновременно какую-то лёгкость. Знаете, как человек, узнавший, какая именно у него смертельная болезнь, чувствует облегчение после нескольких лет страха и неопределённости.
В нашем мире сейчас столько оттенков, столько разных отношений между людьми. Миллионы историй, миллиарды судеб, и все разные. За свою недолгую жизнь я так и не понял, пожалуй, ни одного механизма, не разобрался, как правильно жить. Я не знаю, что именно есть любовь, не смог бы даже написать статью в дешёвый журнал, где бы описывалось, как отличить страсть от влюблённости и от ещё какой-нибудь херни. Но я никогда никому не лгал: ни себе, ни своим близким. Не общался с кем-то только потому, что так необходимо, и старался не гнаться за модой или желанием быть похожим на своих знакомых. Мы с Руфью часто выглядели так, будто бы мы — два совершенно отбитых урода, которые просто способны вытерпеть друг друга, и которые нуждаются в компаньоне по совершению всякой стрёмной хуеты, на которую нормальные люди не решаются. Некоторые учителя и вовсе задвигали теорию о том, что мы просто хорошо смотримся вместе. Хочется послать их нахуй с такими идеями, хотя сложно винить кого-то за подобные домыслы, ведь большая часть молодых людей именно так и поступает. Когда ты молод, жизнь должна быть лёгкой, и люди приходят и уходят из неё, как будто это проходной двор. Но у меня так не получалось. Может, на меня так повлияли случаи, когда приходилось вытаскивать обдолбанного Кайла из самых тяжёлых пиздецов и забирать Фэйт из дома, когда наркоманы со ржавыми отвёртками снова устраивали драку в её гостиной. Прикрывать Грубого, когда копы прямо в лоб спрашивали, знаю ли я что-нибудь, и пиздиться с громилами, которые считали, что Том заслуживает смерти за желание покинуть банду. Наверное, осознание того, что твои друзья вечно ходят по лезвию ножа, делает тебя более ответственным и заставляет ценить их так, как будто каждый день видишь их в последний раз. Только вот я всегда был морально готов потерять кого угодно из них, бороться до последней капли крови, но смириться, если не получится… но потерять Руфь я не был готов никогда.
Я сидел на железной балке заброшенного склада и смотрел, как она играючи балансирует на ней, зажав в зубах сигарету, а в руке — старый айфон, из динамика которого хрипел Лемми. Она беззвучно подпевала «Stand by me», а я смотрел на неё и понимал, что будто бы всегда её знал и всегда буду. Я даже иногда рисовал в голове события нашей дальнейшей жизни: мы, как в тупых фильмах, будем расставаться и снова сходиться, она будет орать, царапаться и бить тарелки, мы не будем разговаривать месяцами, а потом напиваться вдрызг и трахаться, как в последний раз. Она заложит кольцо моей бабушки в ломбард, а я внесу за неё залог в полиции. Она спалит брови от подожжёной мусорки, а я сломаю руку, наебнувшись со стойки бара при мотеле где-нибудь в Аризоне. Мы купим белые рубашки в секонде и раз в месяц будем приходить на бизнес-ланч в самый пиздатый ресторан города, картинно поругавшись прямо в процессе обеда и размазывая пасту с соусом Карбонара по лицам друг друга. Она обязательно побывает за кем-то замужем, а я — в психушке. Иногда мы будем так близко друг к другу, что наши тела, намокшие от пота, будут прилипать друг к другу с дебильным чпокающим звуком, а иногда так далеко, что на авиабилет придётся копить месяцев пять двойных смен у Сэмми. Я знал, насколько она ебанутая (примерно настолько же, насколько я, только хуже), и я был готов к любой её выходке и смириться с ней. Но я никогда, блять, не мог себе представить, что мне придётся смириться с тем, что я больше никогда её не увижу.