— А славы не хочется? — взгляд Шалвы стал подозрительным. — Ведь ты можешь, ты талантливый. Очень многие об этом говорят, даже консерваторские мои приятели, — знакомства-то по всей Москве, сам знаешь.
— Что слава? — я удивился. Мы раньше никогда не касались таких тем. Пожал плечами. — Слава… Адов труд ради миражей и несвободы. Зачем?
Шалва закивал головой: «Ты прав. Наличие обязательств и условностей мешает жить. Да и я такой же». Что-то показалось мне в разговоре странным, фальшивым, ненужным сейчас, но я не придал этому значения. В чём мог лукавить передо мной мой друг, которого я знаю вечность…
Шалва допил пиво и глянул на часы: «Домой пора. Обход сделаю, и поеду. Подвезти?» — И опять мне почудилась странное: Шалва прекрасно знал, что я не езжу на машинах, если можно дойти пешком, — не люблю. Я покачал головой, тоже допил пиво. Шалва протянул мне влажную ладонь и, смешно семеня короткими ногами, заспешил в сторону кухни. А я смотрел ему вслед и думал, зачем он каждый вечер надевает фрачную пару, зачем два раза в неделю отдает её в глажку и раз в три месяца в чистку, зачем он специально ездил за ней в Милан, хотя мог купить или пошить в Москве не хуже. Ведь не для того же, чтобы встретить в шесть вечера первых гостей, иногда появиться в зале, благосклонно кивнуть моим фортепианным пассажам и постоянным посетителям, изредка подходя к их столику, что почитали за честь. Тогда зачем?
Я неожиданно для себя попросил принести ещё пива, посидел полчаса и решил, что надо идти. Зашёл в свою комнатушку, которую Шалва упорно именовал гримёрной, поменял потную рубашку на тонкий свитер и тоже пошёл домой. Я не знал тогда, какие изменения ждут меня впереди, какие разочарования и обретения. Теперь удивляюсь, как быстро может поменяться то, что устоялось, кажется, на всё обозримое будущее. Наверное, зря удивляюсь.
Жил я неподалёку. Погода наконец пришла тёплая; я погулял минут сорок, раздумывая о себе и о Шалве. Вообще-то я старался минимально заморачиваться мыслительными процессами, потому что доверяю только ощущениям и поступаю соответственно. Но, в конце концов, невозможно совсем не думать. Почти семь часов я играл с короткими перерывами, а когда руки касаются клавиш, все мысли разбегаются, и голова становится абсолютно пустой. Я давно заставил себя привыкнуть к этому. Импровизации даже на простенькие темы не терпят размышлений; любая мысль сбивает живущие сами по себе пальцы. Время поразмышлять приходит после, и то если есть настроение. Настроение сложилось, и я, прогуливаясь, думал о себе и Шалве.