— Пьется, миленький, вот и пью, — безразлично сказала она, хрумкая огурцом. — Чтоб везде одинаково горько было — и внутри, и снаружи.
— Нельзя так, Фроська, — совсем как старуха проскрипел Зуб, потому что его стали душить слезы. — Ты… хорошая… Ты…
У Зуба перекосило мордаху, слезы щекотно побежали к губам.
— Заткнись, миленький, — с горечью, не грубо сказала Фроська, выдавливая сок из остатка огурца. — Заткнись, апостол чертов.
— Осенний знойный ветерочек,
Зачем ты так дуешь холодно,—
гундосо запел вдруг Стаська, раскачивая над столом свешенную голову. На второй строчке голос его стал какой-то стариковский, надтреснутый, будто навек простуженный.
А Зуба душили слезы жалости к Фроське, к себе, ко всем, кому на свете плохо. И Фроська не унимала его, считая, видимо, что эти, хоть и пьяные, но чистые слезы по праву принадлежат ей. А может, она сама плакала этими Зубовыми слезами, потому что ее загрубелая и затасканная душа давно разучилась это делать. Она плакала его слезами еще и потому, что была женщина, потому что натура ее все же не могла обходиться без слез.
— Гуляй, моя детка, на свободе,
А мы за решеткой все равно, —
подхватили Панька со старухой.
Слезы прошли так же внезапно, как начались. И жуткое безразличие нахлынуло на Зуба. Оно смяло его, сгорбило, сделало маленьким и тщедушным, и даже странно ему показалось, что он еще достает ногами до пола.
Зуб слез со скамьи, доковылял до угла и, кинув бушлат на бурый, сто лет не мытый пол, рухнул на него как подкошенный.
А хибара рыдала дурными голосами, в которые вплелся теперь и Фроськин голос:
— …Не плачьте, глазки голубые,
Не плачьте, не мучайте меня…
Упав на бушлат, Зуб стремительно полетел в тартарары, кувыркаясь легко и бестелесно. И был этот полет длинным до жути, и чтобы проверить, не летит ли он на самом деле, Зуб больно стукнулся головой о пол. На мгновение полет прервался, а потом его снова понесло, понесло… Слова песни вытягивались в монотонный вой. Наконец все захлестнула чернильная темь. Зуб потерял сознание…
19
Очнулся он от невыносимой тяжести и тишины. Фроська навалилась на грудь расплывшимися телесами и гладила Зуба по голове.
— Тебе плохо, фазанчик? Плохо? — дышала она ему в лицо душным водочным зноем. — Чего ты стонешь, миленький? Поспи еще, поспи. Вишь, желтый какой.
Зуб застонал, с трудом повернулся на бок. И от этого снова стал проваливаться, кувыркаться, делаясь невесомым.
Потом наступило пробуждение. Было оно тяжелым — с чугунной головой, со страшной ломотой во всем теле и пересохшим, шершавым ртом. В хибаре разговаривали Чита и Панька. Но сначала Зуб не воспринимал смысла слов.