Натиг Расул-заде
ЧУЖАЯ ЖИЗНЬ
Старухе было восемьдесят три года, и она умирала, угасала в своей постели в окружении многочисленных родственников, детей, внуков, правнуков. Со стороны посмотреть: хорошая кончина, пожила старуха, дай бог каждому столько, оставила после себя большое потомство, которое от мала до велика чтило и уважало ее, верно, счастливой была матерью и бабушкой, чего же еще? Но старуха в глубине души была недовольна прожитой жизнью и умирала в печали. Недовольство возникло в ней всего лишь несколько дней как, и тревожило, и беспокоило, разрастаясь в сердце, как пожар, и старуха старалась использовать теперь каждую минуту для того, чтобы сосредоточиться и понять причину, чтобы потом спокойно уйти, уйти с сознанием выполненного долга на этой земле.
Однако часто она впадала в забытье и, возвращаясь к тем, кто ждал ее или, вернее, теперь уже ждал ее смерти, со страхом понимала, что времени остается все меньше и меньше, а ей так и не удалось еще проникнуть в причины своего недовольства жизнью и печали, схватившей ее за сердце каменной своей рукой.
Тогда она стала вспоминать свою жизнь. Не оставалось теперь в ней сомнения, что доживает она последние часы, и на самом краю земной жизни, в смертной тоске, начисто стиравшей умудренность старого человека, заглядывая в разверзшуюся перед нею темень небытия, старуха стала вспоминать дни и годы, через которые прошла, чтобы выявить корни недовольства и тревоги, засевших в душе ее.
И вспоминая, старуха с огромным прискорбием должна была сознаться себе, что совсем не так растратила свое время, как ей хотелось бы, не так прожила эту долгую и стремительную, такую единственную жизнь. Таяло в печали ее угасавшее сердце. Отчего же это, думала старуха, отчего я не жила, как человек, не пожила хотя бы немного для себя, что мне мешало? И чем больше задавалась она этим вопросом, тем тверже знала ответ - как ни странно, как ни мелко это могло показаться, мешали ей условности, большие и маленькие условности жизни среди людей, и эти условности, облепив ее, подобно пиявкам, всю ее сознательную жизнь пили из нее кровь, душили ее, не давали задышать всей грудью, зажить вольно, держали ее, как в маленькой железной клетке, где ни встать нельзя было, ни лечь. И теперь, с высоты своих восьмидесяти трех лет, видела старуха, что будто бы и не жила она, словно бы и не для себя прожила все эти годы, а для окружающих, для чужих людей, каждый свой шаг соразмеряя с их моралью, может, вовсе и неверной. А что люди скажут, если я так поступлю? - вот вопрос, терзавший ее всю эту большую жизнь, вот вопрос, не получив ответа на который в каждом конкретном случае, не смела она и шагу ступить. Постоянно душили ее мелкие и крупные условности, которых она и не замечала вроде бы, привыкнув к ним, как раб привыкает к своим цепям, и которые лишь теперь, в последние часы ее, так ярко, с такой болью предстали перед ней, перечеркивая всю ее правильную жизнь.
