— «Какие именно?»
— «К примеру, каково биографу описывать такого закрытого человека. Вдобавок дал мне несколько дельных советов насчет того, как писать. Судил он об этом очень здраво».
— Это ты к чему?
— Догадайся.
— «Что же он сказал?»
— «Ну, пока шла работа над книгой, я был прямо-таки не в себе. Только представь. Пять лет! И все эти годы Хоуп Лонофф и их дети не желали со мной разговаривать. Видеть меня не желали. О любых его контактах с другими людьми — молчок; невольно закрадывается мысль: уж не была ли за плечами этого требовательного художника, с его культом голодания[25], с высокими и неколебимыми принципами, которые не позволяли ему наслаждаться вкусной едой и непритязательным бытом, тайная история, наподобие той, что у Жана Жене[26] в молодости? Все чинимые его родней препоны были бы просто смешны, но они отравляли мне жизнь. Лонофф скрупулезно обрубил контакты с миром, возвел заслон от заведомо вредоносного жизненного опыта — и едва не погубил свое искусство, — а они воздвигли из этого монумент, объект поклонения. Тут, когда речь идет о противоречивости человека и о его языческих порывах, под маской „почтительности“ кроется робость. Боязнь лишить его ореола мученика плюс боязнь позора. Можно подумать, что суть натуры писателя — непорочность. Помоги Бог такому писателю! Можно подумать, Джойс не обнюхивал с вожделением трусы Норы. А в глубине души Достоевского никогда не шелестел шепоток Свидригайлова. Прихоть — вот суть природы писателя. Исследовательский пыл, одержимость идеей, нелюдимость, злоба, фетишизм, аскетизм, непостоянство, смятение, ребячество и далее в том же духе. Зарыться носом в трусы — вот суть писателя. Небезупречность. Но эти Лоноффы, с их безоглядной верой в умеренность и — черт бы их побрал! — в достоинство! Будто Лонофф был не американский писатель, а посланник в Ватикан!..» Может, пока хватит?
— Ни в коем случае! Ни-ни! В самую точку попала! Поймала волну! Обалдеть! Давай, жми.
— Я-то, разумеется, смотрю на это совсем иначе. Я на стороне родни Лоноффа. Между прочим, я свято верю в неприкосновенность частной жизни.
— Плевать! Здорово же! Давай, дуй дальше.
— «И потом, сколько всего уничтожил сам Лонофф. В нем был очень силен комплекс отца — и мне даже пришлось покопаться в отношениях с моим собственным отцом, вспомнить всю эту ерунду. Жена поверить не могла. „Слушай, брось ты эту муру, — твердила она, — просто распечатай рукопись и отдай ему. В чем дело?“ Я показал Цукерману одну главу. И при этом очень конфузился: терпеть не могу показывать незавершенную, неотделанную работу. Он прочитал и сказал: „В общем-то, неплохо. Но пару мест действительно надо бы поправить. Только не сразу, не сейчас. Лучше повременить, пусть отлежится“».