Зэк, моментально отрезвев, дрожащим голосом, заверещал: «Дмитрич, да я пошутил, ведь весело же!»
Публика замолкла, наступила гнетущая тишина.
«Пошутил? Где бутыль, а ну подыми?»
Это была бутылка из-под вина, зэк поднял ее над головой.
«Пей, сука, из горла, поперхнешься, затолкаю в глотку!»
Весь стол уперся глазами в этого несчастного, потому что содержимое бутылки гарантировала если не смертельное отравление алкоголем, но точно неделю очень тяжелого похмелья.
И он засосал всю бутылку и было совершенно очевидно, что любой сидящий беспрекословно выполнил бы указание Дмитрича и загнал пузырь до самого донышка в глотку зэка…
«Командир, ты уж прости, не так я думал отметить с тобой праздник. Шнур, проводи командира».
И тут я осознал, что за всей видимой человечностью Дмитрича была железная воля и беспредельная, звериная жестокость, позволяющая управлять этой массой потерявших человеческий облик людей, готовность убить любого, кто посягнул бы на его право быть вожаком этой стаи…
Я еле держался на ногах, меня довели до койки, и я уснул мертвецким сном…
* * *
И возвращаясь из стройотрядов, я вновь активничал, поскольку не было других вариантов отлынивать от скучных лекций, которые по существу ничего особого мне и не дали, и я успешно обходился по жизни без них, и учеба с таких позиций вполне удавалась и какого-либо антагонизма между мной и учебным процессом не было и нас обоих удовлетворял такой симбиоз. И так я попал на совместное мероприятие с соседней с нами Консерваторией и впервые увидел ее.
Я нисколько не преувеличивал свои достоинства, более того, критически относился к себе. Парень из простой интеллигентной семьи с небольшим семейным бюджетом, живший в те времена в Военном городке в старом деревянном доме, без каких-либо радужных перспектив, особой красотой и шармом не выделявшийся и к тому же с гипертрофированным чувством гордости, отягощенным комплексом неполноценности, я вполне объективно полагал, что это не мое, меня просто допустили к этому празднику жизни. Я ничего не мог предложить этому кругу элитной бакинской молодежи и поэтому спокойно воспринимал всех красавиц страны, собранных в одном учреждении. Но что-то действительно екнуло — она была другая, она была особая и я это понял сразу.
Но жизнь продолжалась, и спустя пару лет я закончил институт и меня забрали в райком комсомола, и я там организовывал что-то и отвечал за что-то и выполнял все очень аккуратно и при этом достаточно хорошо и меня полюбили коллеги, потому что я располагал к себе, и все бы ничего, если бы она не пришла на какое-то мероприятие. Я понял, что пропал и это было настолько безнадежно, что я почувствовал невыносимую слабость, которую, было очевидно, мне уже не пересилить.