Век бы так простоял.
Появился тот самый старичок, с японскими ужимками взял у меня бутылку.
Все, с чем я живу, все, с чем мне приходится жить, — разменянный непонятно на что четвертый десяток, сын, которого я редко вижу и совершенно материально его не поддерживаю — это делает мать для своего обожаемого внука, договор, который хоть вот-вот и заключат, но тогда придется производить по нему работы, — а я их ненавижу; все это обратилось в пыль, в ничто.
Почему-то вспомнилось:
Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд,
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.
Я представил, что это я пришел с войны и не застал свою жену в живых, я стою на ее могиле и разговариваю с ней, с мертвой. Прошу прощения у нее, которого теперь уж никогда не дождешься. «Не осуждай меня, Прасковья» — так, кажется? Прасковьей звали и мою бабушку. Я вдруг так представил себя этим солдатом, уже пожилым, с бурым лицом, в седине, в морщинах, пытающимся свернуть козью ножку дрожащими, неслушающимися пальцами, что и у меня, того гляди, покатится слеза несбывшихся надежд.
И еще, по той же ассоциации с войной, вспомнилось:
Мне кажется порою, что солдаты,
С кровавых не пришедшие полей,
Не в землю нашу полегли когда-то,
А превратились в белых журавлей.
Мне когда-то нравилась строчка «с кровавых не пришедшие полей», тогда я еще не знал строчки Блока «с галицийских кровавых полей».
А вот что убитые солдаты превращаются в белых журавлей — меня прямо-таки потрясало. Как они тянутся, тянутся над землей, белые.
Вспомнилось: идет пионерское мероприятие. Все в белых рубашках, в красных галстуках. Света нет, только горят несколько свеч. Кто-нибудь один за пианино. Небольшой смешанный хор выводит: «Мне кажется порою, что солдаты…» Прямо-таки пробирало.
Что-то мне взгрустнулось, хотя и по-алкогольному сладко. Рыдать, оплакивать — это моя специальность. Для меня по-настоящему только рыданье — сладко.
Но все хорошо в меру. Довольно грустить.
Я вышел из своей межларечной щели, как актер из-за кулис, вызванный оттуда овациями. Я, так сказать, дарил себя миру, о чем, разумеется, мир и не подозревал. Все вокруг плыло, горело. Надо бы усугубить радость. Но еще брать девятку — многовато, можно нарваться на свирепых метрошных ментов. Я остановился на компромиссе: «Невское крепкое», 0,33.
В вагоне метро пришлось стоять. Я оказался за девушкой, стоящей ко мне спиной. Ее волосы были забраны вверх; какая нежная у нее была шейка, какие нежные, выбившиеся из общего зачеса, волосики. Я стоял, стоял. И очень деликатно, очень нежно поцеловал ее в шейку. Я даже не поцеловал, я просто легонько-легонько коснулся губами. Она, разумеется, почувствовала, даже как-то трогательно скособочила свою головку. Но не обернулась. Других я вообще не видел, угол зрения был узкий, пьяный.