Аккомпанируя себе на виоле, я пел старинную песню о фиалке, которой научился от бродячего певца, исполнявшего её под дубом на площади Сен-Сернен. От рождения мне было даровано немало способностей, но я никогда не развивал их, а потому сохранились только те, которые и вправду оказались выдающимися. К таковым я причисляю способность громкозвучно и трепетно исполнять любые напевы. Голос мой, разносившийся далеко, пересёк безлюдное пространство между нашим станом и лагерем крестоносцев и поплыл над крестовым воинством с Севера, спавшим тяжёлым сном, словно стадо быков. Несколько человек, зачарованных моим пением, потихоньку приблизились ко мне, чтобы лучше слышать. Когда я закончил, на стороне противника я различил фигурки людей, застывших в мечтательных позах под действием колдовских чар музыки.
Тогда, высоко вскинув руку с семиструнной виолой, я вскочил на ноги и, выпрямившись во весь рост, широко раскинул руки, являя свою радость, ибо пение моё смогло даровать несколько минут перемирия, посвящённого красоте.
Неожиданно эти трусы с монетного двора закричали, чтобы я поостерёгся; не вняв предупреждению, я ещё выше поднял свою виолу — и получил резкий удар в грудь, отбросивший меня на камни. Стрела, пущенная, быть может, тем же стрелком, который убил сеньора д’Эспинуза, ударила в то место, где находится сердце.
К счастью, по заведённому в Тулузе обычаю, которому следуют все, даже самые отчаянные смельчаки, под суконным жюстокором у меня была надета кольчуга. Я сплюнул через стену вниз, выразив отвращение, внушённое мне дикарями, которые, получив удовольствие от песни, захотели убить певца.
Мы делали вылазки, а крестоносцы пытались взять город штурмом. На правом берегу Ода мы потеряли два укреплённых предместья: крестоносцы захватили их, один за другим, и сожгли. В этих сражениях погибло много храбрецов. Издалека было видно, как над палатками северян, словно неведомые звери, вздымались осадные машины.
Люди под моим началом сильно изменились. Одного убили, нескольких ранили, все ощущали дыхание смерти, и постепенно их изначальный страх превратился в храбрость, почти равную моей. Сначала я втайне сожалел об этом, а потом решил, что они стали отважными благодаря моему примеру, хотя в этом, разумеется, никто не признавался. «Впрочем, — подумав, сообразил я, — таково свойство людей, рождённых в краю, простёршемся от Марселя до поросших соснами песчаных дюн. Они становятся мужественными только после того, как выставят напоказ трусость».
Это мужество и наша общая любовь к музыке едва не стоили нам жизни. До начала осады мастеровые с монетного двора по вечерам имели обыкновение покидать городские стены и собираться в рощице, среди лавров и смоковниц. Там они усаживались и слушали необыкновенно голосистого соловья, избравшего своим жилищем единственный произраставший здесь столетний дуб. С началом осады они лишились соловьиного пения, потому что рощица располагалась между городом и лагерем крестоносцев, ближе к лагерю, чем к городу.