— Как? Ну? — тянул жидовские жилы Иван Васильевич.
— Сионский Приорат. — Схария ясно понял, что Ивану, московскому князю, точно, конец пришёл: ишь ты, плачет! Сам он уже мысленно был на улице и в боярской шубе ехал в Кремль, а оттуда прямо в кремлёвскую казну...
Иван Васильевич встал со стула, три раза ударил им об пол. Громко, нагло.
— Ты что гремишь?! — заорал Схария.
— А надоело мне всё! — проорал в ответ Иван Васильевич. — Воняет здесь, как в загоне у супоросной свиньи!
Дверь в горницу внезапно распахнулась. Здоровенный немецкий рейтар махнул великому князю рукой: «Выходить!» — и Иван Васильевич скорым шагом пошёл в коридор.
— А меня? — засуетился Схария. — Меня забыли!
В ответ ему, теперь в левый глаз, прилетел огромный кулак немца. Дверь захлопнулась.
Шуйский крутился вокруг великого государя со смешочками. Иван Васильевич стоял перед ним голый, гридни меняли на нём одёжу от исподнего до верхнего. Ругался:
— Ну, свяжи ты этого жида покрепче да сволоки в баню! Невозможно рядом с ним устоять! Ей-богу, я от паскудства того запаха чуть не завалил всю игру!
— Хай так побудет, — нагло отвечал Шуйский. — Пусть поймёт, почём фунт лиха... Впрочем, он и живучи в Новгороде вонял, как старый козёл.
— Ладно... Поесть чего — наготовили?
— А то как же! Пошли в едальную залу.
Великий князь обернулся, мотнул рукой книжнику Радагору идти за ним.
Уселись втроём. Дело назревало тайное, огромное. Радагор сидел напротив великого князя, щурился на свечу, что стояла промеж ними.
— Да убери ты свечу в сторону! — развеселился великий князь. — Свет, он тоже бывает помехой. Говори, чего подслушал!
Горница, в которой держали Схарию, имела двойные стены. Некогда там, в старом здании, размещался малый домовой храм бояр Шуйских. Пространство между стенами служило для вентиляции молельной залы, для притока воздуха. Ну и слушали особые люди, пребывая в том междустенном пространстве, чего вымаливает для себя боярский гость или на кого Богу жалуется.
— Сионский Приорат, — грубым голосом сказал Радагор. — Есть такая паскудная сущность. — У Радагора голос звучал грубо, хрипло. В московских застенках, бывало, такие тати, что по десятку человек за раз гробили, от голоса Радагора плакали, и все бумаги, что им подсовывали, подписывали, в полное признание вины.
— Это всё, что я выведал у этого скота?! — Иван Васильевич аж перестал жевать.
— А более и не надо, — прогудел Радагор, наливая себе ромейского вина в большую чашу. — За корень ухватились — ствол повалим.
— Это что же, опять тайный орден в Европе образовался? — спросил Шуйский.