— Русского вина, медоварного нет, да вот... Тут, в литовщине, местные жиды стараются... — Он вынул из тюка глиняный бочажок, заткнутый через тряпицу обломышем кукурузного початка. Стал шарить глазами по пустой избе, ища посуду.
— Давай так! — Никитин привстал с лавки, три раза хорошо глотнул из бочажного горлышка. После чего крепко прокашлялся и сплюнул мокроту прямо на земляной пол избы. — То-то же! Полегчало...
— Ну и слава богу! У нас этого добра до Москвы хватит! — обрадовался Проня. — А скажи, Афанасий, почём тебе стало то добро в самой Индии, а? Лалы там, изумруды, перцы всякие?
— Не про то вопрошаешь. — Колодин оттолкнул Проню. — Ответь нам по здравой мысли, Афанасий, ты в дороге говорил, кому и чего ты везёшь, какие товары? И как ты их вёз? Где прятал? Не показывал ли кому?
Никитин снова кашлянул и подмигнул Бусыге:
— Здраво рассуждаешь, купец, масло в твоей голове есть. Товары мои индийские вёз я не в тороках[7], а зашитыми в полы вот этого халата, что и теперь на мне. Ткани только были в тюке, так ткани мало кого ныне занимают... — Он снова приложился к бочажке с крепким самогонным зельем.
Смолянов тут же поднёс тверскому купцу ломоть русского каравая, сдобренного толчёными свиными шкварками с чесноком. Никитин с удовольствием стал закусывать и проговорил между делом:
— А вот в Ормузе, чтобы заплатить за проезд на корабле через залив да поесть чего, продал я один мелкий красный камешек местному жиду — меняле в порту. Тот обозвал мой камень рубином и, скотина, начал за мной ходить, другой камень клянчить. Таких попрошаек я в дороге много навидался и как их отогнать, уже знал. Поманил того жида в простенок между портовыми домами да нож вынул ...
— Вот этот жид тебя в Трабзоне и продал эмиру! Вместе с камнями. — Смолянов сжал кулаки. — Они, гады, завсегда так, первые шпионы и наводчики! Значит, следил он за тобой. Может, твоя болезнь тоже от жидов? Может, напоили они тебя чем?
— Может, и следил... может, и опоили... — Афанасий снова закашлял, лицом стал белеть. — Конец теперь важен, а не причина. — Болящего затрясло.
Проня и Бусыга переглянулись. Колодин хотел было глотнуть из бочажки, да Афанасий его остановил:
— Не надобно, браты, пить, откудова я пил. Чую внутри себя индийскую лихорадку или китайскую болотную слизь. Червяки там такие, махонькие, меньше острия иглы... Изнутри жрут.
Бусыга тотчас принялся искать в своём тюке новую бочажку самогона. А Смолянов всё спрашивал:
— Так ты, Афанасий, и в Китае был? Вот-те на! О-го-го!
— А пошто ржёшь? — Никитин заметно окосел от выпитого, снова тяжело задышал. — По Китаю я только шёл. Там нашему брату интереса нет. Только вот дорога чистая, без разбою... Может, правду сказать, интереса нет только там, где я шёл. По южному краю Китая я шёл, браты... Так что правду не скажу про весь Китай, ибо не ведаю. — Афанасия стало заваливать на скамью. Он едва коснулся её головой, так сразу и засопел.