В избу без стука вошёл мордатый парень из помощников псковских купчин, внёс на обломке доски два таганка с дымящейся кашей. Поставил на шаткий стол:
— Там, во дворе, всё кудахчет хозяин этой халупы. С ним что?
Смолянов вынул из-за пазухи деревянную ложку, замотанную в белый рушник. Размотал ложку, попробовал кашу:
— Не досолили кашу-то. Всё соль бережёте... А хозяина халупы...
— Каши ему дайте, — вмешался Бусыга, — да пшена дроблёного половину мешка. Пусть радуется!
* * *
Никитин спал ровно и легко.
Смолянов первым доел свою кашу, спрятал ложку, сказал:
— А начнёт с Афанасия выходить эта жидовская муть, тяжко станет мужику.
— Ещё нальём, — согласился Бусыга. — Тут дело другое, Проня. Тут вот что... — Он наклонился прямо к уху приятеля. — У него, сказывали, тетрадь есть. Самошитая из кожи да из индийских белых тканей, да из китайской бумаги. В той тетради записан весь его путь и все товары, к каковым приценивался, да те, что индийским купцам надобны...
— Какие такие верные люди тебе про тетрадь сказывали? — хищно ощерился Проня.
— Жиды черноморские. Помнишь, когда мы Афанасия везли на арбе в свой караван-сарай, к нам все жиды приставали: мол, продайте тетрадь этого христианина, на растопку печки. Мол, она больше ни на что не годна!
— Не помню. Видно, выпивший был... А ты чего?
— А я — того! Я их польское пшеканье понимаю. Ты правду баял. Они, жиды, и продали Афанасия эмиру Трабзона. В смысле, добычу его продали — каменья драгоценные, перец, шафран...
— И тетрадь, что ли, продали?
Во дворе застукали копытами кони. Коней много, и стук копыт не холопский, а уверенный, сытый. Военные кони ворвались во двор.
— Эй там, в хате! Выходи по-хорошему! — заорал голос вполне по-русски. — Велено доставить вас, псковских купцов, да болезного Афанаську в город Смоленск, до князя нашего, Ольгерда Рыжего!
Смолянов бухнул кулаком об стол, выматерился черемисским[8] чёрным матом и толкнул дверь наружу.
— Чего орёшь, сотник? — Проня сразу ухватил глазом у переднего всадника знак сотника на польского кроя папахе. — У нас товарищ отходит, а ты — орать! Попа привезли?
Сотник хоть и служил Литве, а был русским. Сразу сдёрнул папаху, перекрестился, но в хату пошёл уверенно. Приказ от смоленского князя, литвина, сотник, видать, получил крепкий. Крепость его утверждалась тридцатью саблями, что топтались перед избой.
— Велено доставить... Про попа разговора не было, — прошептал сотник. — Это и есть тот купец, что ходил в Индию?
Никитин во сне задышал часто-часто, тощая грудь его заколыхалась в кашле, спёкшиеся губы пустили слюну.