Мальчик был так поглощен своим занятием, что не замечал присутствия матери.
– Александр, – громко и строго сказала Луиза Ивановна. – Это нельзя!
Шушка долго и пристально, словно возвращаясь откуда-то, глядел на мать. Впервые в жизни (а Шушке шел уже седьмой год!) с ним заговорили строго, первый раз что-то запретили. Он оттолкнул лошадь, растянулся на полу и отчаянно закричал:
– Умираю!
Вера Артамоновна, сухощавая, с маленькой головой, похожая на индюшку в платке, с испугом кинулась к своему питомцу, уговаривая подняться. Но Шушка закрыл глаза, сложил руки и молча лежал на полу, безжизненно вытянувшись.
Луиза Ивановна усмехнулась.
«Отцовский характер, – подумала она, – если не сломить упрямства, потом не исправишь», – и сказала спокойно, обращаясь к Вере Артамоновне:
– Отойдите от него да позовите кого-нибудь. Саша умер, надо его вынести и похоронить…
Не успела она договорить, как мальчика словно пружиной подбросило.
– Нет, нет! – закричал он вскакивая. – Я умер, но я уйду! – и мгновенно исчез из комнаты.
Шушка ничего не понимал. Обида стискивала горло и не давала дышать. Сжав кулаки, он пробежал по узкому и темному коридору, с силой толкнул высокие двустворчатые, двери. Они отворились с легким скрипом и пропустили мальчика в залу. Низкое серое небо стыло в длинных, цельного стекла окнах. Редкие крупные снежинки кружились в воздухе и, не долетев до земли, таяли.
Мальчик добежал до середины залы, раскатился на блестящем паркетном полу и, балансируя, остановился. Чинные стулья под чехлами из сурового полотна важно стояли вдоль стен. Поблескивал в углу темно-коричневый рояль, напоминавший в полутьме большого трехногого зверя. Мерно тикали часы на камине, и Шушке казалось, что они тоже приговаривают: нельзя, нельзя… Их размеренный перестук напоминал строгие и непривычные интонации материнского голоса.
«Нельзя, нельзя… Почему нельзя? Что случилось?» До сих пор все в доме любили и баловали его. Мать хотя и не одобряла шалостей, но всегда была ласкова. Отец слова не позволял сказать против своего любимца. Только тетка, княгиня Мария Алексеевна Хованская, чванливая и строгая старуха, каждый раз, увидев Шушку, угрожающе и сердито говорила:
– Погоди, баловник, запру тебя в свой ридикюль или в табакерку спрячу! – И добавляла, обращаясь к брату: – Отдай-ка ты мне своего баловня на исправление, я его шелковым сделаю.
Но Иван Алексеевич хмурился. Шушка понимал – никуда его отец не отдаст.
И вдруг – нельзя!
Он медленно бродил по зале. В камине неярко тлели угли, покрываясь сизой, холодеющей пленкой. Сложенный из розовато-коричневого кафеля, камин этот всегда занимал Шушку.