– Искандер, значит? – взволнованно перебил друга Раевский.
– Именно так подписывал он свои сочинения.
– Зеленая ветвь на засыхающем древе российского дворянства. Он, насколько мне помнится, сослан был…
– В Вятку, в Новгород.
– Узнаю Россию, – грустно сказал Раевский. – Какова же программа нового журнала? – Он полистал журнал. – Так, так… «Освобождение крестьян от помещиков», «Освобождение слова от цензуры!», «Освобождение податного сословия от побоев!» Разве не за это погибли друзья наши!
Он помолчал, покусывая ус и бережно поглаживая журнал.
– Глубокое мое убеждение, – заговорил он снова, и с трудом сдерживаемое волнение слышно было в его голосе, – что человек, принадлежащий своему владельцу, остается всегда в раболепном состоянии. Не человек созревает до свободы, но свобода делает его человеком и развертывает его способности… Мой друг Пушкин сказал: «…ваш скорбный труд не пропадет, из искры возгорится пламя!» Гении не ошибаются. Загорается в России пламя. Занимается великий пожар…
Каков он, незнакомый наш друг? Свидеться бы с ним.
Кто он, этот удивительный человек, вдали от друзей, от родины ударивший в вечевой «Колокол» и пробудивший в бескрайней России все живое, светлое, вольнолюбивое?
Александр Иванович Герцен! Имя его с благоговением и благодарностью повторяют люди из поколения в поколение.
Больше всего на свете любил Герцен Россию и русский народ. Борьбе за его свободу посвятил он свою жизнь.
Он оставил нам прекрасные книги, и среди них лучшая из лучших – «Былое и думы». В ней рассказал он о своей трудной жизни – борца и революционера.
Конечно, друзья мои, вы обязательно прочтете эту книгу, когда станете взрослыми. И прочтете не один раз.
А я хочу рассказать вам о детстве этого необыкновенного человека. Рассказать о том, как он рос и учился. Дружил и любил. И мечтал. Мечтал посвятить свою жизнь борьбе за счастье народа русского.
Мне хочется, чтобы вы полюбили его. Потому что я верю – тот, кто с детства полюбит Герцена, не сможет вырасти плохим человеком.
Луиза Ивановна стояла на пороге детской и молча наблюдала за сыном. Худенький, бледный, в шерстяных полосатых чулках и китайковых панталонах, Шушка сидел на выкрашенном голубой краской полу и сжимал в руках блестящий топорик. Светлые волосы редки, растут смешными прядками, упрямый выпуклый лобик открыт, глаза большие, серые. Шушка смеялся редко – шумел, ломал, шалил серьезно, словно делал дело.
– Матушка-барыня, сладу с ним нету, – шепотом говорила няня Вера Артамоновна, пригибаясь к самому уху барыни. – С утра расходился, кубики порубил, теперь норовит коню брюхо вспороть.