Корни (Попов) - страница 162

— Не могу, — произнес он, и слезы закапали из его живых глаз.

Бабка Воскреся прислушалась. Отсюда, с галереи, ей все было слышно. Скоро закашляет Лесовик, а сейчас за забором промяукала кошка Дачо, оставшаяся без хозяина. В доме Сеиза день и ночь трудятся жуки-древоточцы. В тихие ночи бабка Воскреся и их слышит. А котелок?.. Во дворе у Дышла ветер раскачивает забытый на гвозде маленький луженый котелок. И телефонные провода, натянутые, как струны, под самыми окнами бабки Воскреси, наигрывают что-то тоненько и нежно, и висячий мост-качели над оврагом поскрипывает, хотя никто по нему давно не ходит. Мост этот смастерил Дачо, хорошо смастерил, и много народу по нему прошло. Куда ушел весь этот народ? Почему не вернулся?

Бабке Воскресе почудилось, будто люди вернулись, перешли через овраг и разошлись по домам, и козье стадо прошло по мосту, только одна рыжая коза отошла в сторонку и перебралась вброд — упрямая, сумасбродная была эта коза, не хотела ходить в общем стаде. Звали ее Сашкой. Шкура ее до сих пор висит у Недьо в сарае, а копыта и рога пошли на клей, их отдали, когда собирали утильсырье. Из мяса Дачо сделал бастурму — пальчики оближешь! На все руки был мастер этот Дачо. И дровишек мог напилить механической пилой, и поросенка заколоть, и висячий мост смастерить, и козью бастурму приготовить. Чу! Кто бы это мог позвонить по телефону? Ишь как заиграли провода!

И эти снова принялись щелкать. Легонько так, робко, будто исподволь, — не сразу и услышишь. Но знай лопаются и пощелкивают! Кто, спросишь? Да почки, почки лопаются! Утро залило дома ярким светом, сверкнул крест над церковью, вода в овраге сделалась синей, небо приподнялось, и открылись сады. Вот-вот задымится земля и роса выпадет. Вылетят пчелы, тяжелые, отвыкшие летать, заползают по оконным стеклам мухи, ковер выпустит запах, тяжелый, столетний запах, который он удерживал в себе всю зиму. Пятно на стене, под иконой, давно уже начало расплываться — оно съело весь лежавший на крыше сугроб, высосало талую воду с черепицы. Надо бы его побелить, да только надолго ли — оно ведь ненасытное.

Вот наконец закашлял Лесовик, послышался плеск воды. Он умывался во дворе. Сейчас напьется крепкого кофе и, ухватившись за балку навеса, немного повисит для утренней разминки. Вот повис — тщательно выбритый, со следами порезов на худых щеках, в кожаной кепке, — и бабка Воскреся, как это бывало обычно по утрам, принялась его тихонько убеждать:

— Уезжай-ка ты в Рисен, Лесовик, здесь ты совсем одичаешь.

— Никуда я не поеду, здесь останусь.