— Тебе семь орденов дали.
— Дали. Ну и что с того?
— Столько раз «джип» за тобой приезжал…
— Ну и пусть приезжал. Все равно не поеду.
— Активным борцом против фашизма и капитализма[21] тебя сделали.
— Никто меня не сделал, я всегда был активным.
Оба помолчали, чтобы осмыслить сказанное, и бабка снова принялась уговаривать — сверху, с сундука, где она сидела, как кошка, поджав ноги:
— Глянь-ка, аист вернулся, ветки и прутики для гнезда носит.
— Пусть носит. Пусть своим делом занимается.
— Да, каждому свое. А их дело лопаться, ишь как пощелкивают.
— Кто это лопается?
— Как кто? Почки! Сядь на мое место, услышишь.
Лесовик прислушался. Темное, глянцевое, в порезах лицо вытянулось, пролегавшая между бровей складка врезалась в переносицу. Его тоже подсинило утро. Синий, сияющий, стоял он под навесом, в спортивной куртке поверх черного грубошерстного свитера, в брюках, давно потерявших первоначальный цвет, тяжелых ботинках, позабывших, что такое гуталин, измазанных землей. Стоял он подсиненный и не знал, что и сквозь него процеживается утренний свет, что и его влага выступит наружу, как пятно под иконой бабки Воскреси. Растаявший снег станет живительным соком, ожидание, неясные вздохи станут явью, взлетят, как тяжелые пчелы, отучившиеся за зиму летать. Человек подобен дереву с набухшими почками. Лесовик не знал, что скоро тоже покроется свежей листвой. И хотя голова его поседела и складка на лбу становилась все глубже и глубже, врезаясь в переносицу большого приплюснутого носа, он еще был молод. И в нем начали бродить соки и напирать снизу — бродят эти соки, не спрашивают, член ты партии или нет, имеешь ордена или нет, агитируешь этой весной или тебя агитируют. Напирают они и заполняют человека без остатка, целиком, чтобы и он мог распустить листочки, обзавестись тенью, ведь человек без тени — все равно что голый стебель на солнце: того и гляди, завянет.
— Ничего я не слышу, — сказал Лесовик и нахмурился.
— Как же ты можешь слышать, если уже рассвело?
— Рассвело? — повторил Лесовик, вдруг впав в задумчивость. — Бабка Воскреся, этой ночью приснилось мне, будто тащу я воз со снопами. Тащу, чтоб ему пусто было, от Илакова гребня до самого моста. На мосту останавливаюсь, весь в поту.
— Далеко же ты его тащил. А как ты его тащил, Лесовик, задом или передом?
Лесовик почесал в затылке.
— Не помню.
— Если передом — значит, ты был запряжен.
— Не впрягали меня, это я точно помню.
— Уж лучше бы впрягли, Лесовик. Не к добру — это — задом наперед тащить. А что потом было?
— Остановился я, значит, на мосту. Мимо козы шли. Целое стадо, и эта… Сашка. Помнишь ее? Шкура ее сохнет у Недьо в сарае.