Аисты летали над селом, распластав крылья, вытянув ноги, улетали и прилетали, дабы могли глаза человеческие почаще обращаться к небу.
Бабка Воскреся прошла мимо пустых могил: Стояна Иванова Стоянова — мужа бабки Черны — и Минки Сеизовой. Их кости увезли в Рисен, чтобы похоронить там, на новом кладбище, на вечные времена. Каждое утро спозаранок она приходила сюда и садилась под каким-нибудь старым кипарисом, сидела и смотрела на кресты и пирамидки со звездами. Вот и сейчас она пришла и, выбрав место, села.
— Ралка, — позвала она тихо.
— Чего?
— Рассвело уже, Ралка.
— Рассвело? Где рассвело?
— Да везде. Вся земля в утренней сини, и почки начали лопаться.
— Лопаться? Когда начали лопаться?
— Как «когда»? Только что! И аист прилетел! День-деньской носит прутики. А ты чувствуешь, Ралка, как проснулись и движутся соки?
— Какие соки?
Бабка Воскреся замолчала. Сквозь разрушающуюся каменную ограду на нее смотрело село, залитое солнечным светом. Она встала и, обойдя могилу Сеиза, остановилась возле креста. Ей вспомнился Сеизов нос, заострившийся, ставший прозрачным; вспомнила бабка и про баницу, которую Лесовик велел испечь для всего села. Была эта баница с запеченными на счастье новогодними предсказаниями и сильно отдавала яйцом. Вспомнила бабка про кусок, доставшийся Сеизу, про то, как старик не мог откусить, а она отломила самую малость и сунула ему в рот; Сеиз жевал, а сам уже отдавал богу душу, зубы его не слушались, и живые глаза вместо них поедали баницу, спрашивали, что предсказано. «Дорога, дорога тебе выпала. Дальний путь, — сказала бабка, — так на бумажке написано. А что написано, то должно сбыться». Сеиз проглотил ту самую малость и даже, кажись, улыбнулся, хотел что-то сказать, но глаза его вдруг стали голубыми-голубыми, ноздри вздрогнули и голова свалилась набок… Из раскрытых лиловых губ потекли слюнки, как у новорожденного. Она помнила, как он родился и как она его повивала. Только-то повила, и тут же пришлось распеленывать. А Стана, мамка его, лежа в постели, принялась бранить его, что родился сикушей, и в голосе ее звучали и злость, и досада, и материнская гордость, что родила она мальчика, и теперь Игнат не будет бранить ее, когда вернется осенью с заработков. Сеиз захныкал, она развернула его: попка сопрела и стала розовой, да куда там, пунцовой! Бабка припудрила ее мучкой, проверила, как пупок, не загноился ли; пощупала животик — он был мягкий — и снова запеленала младенца. «Что поделаешь, будет пока писаться, но когда подрастет, почки у него окрепнут». Она улыбнулась, и в ее зеленых зрачках отразилось маленькое розовое личико и плешивое темечко. Тогда у Сеиза еще не прорезались зубки, нечем было жевать новогоднюю баницу; да и нос не успел понюхать, чем пахнет белый свет, и от него отвернуться.