— Иларион, — сказала она, — поешь маслин.
— Я не голодный. Наелся. Спасибо тебе.
— Это Стефан, сын деда Сикова, прислал прошлой зимой. Я их положила в банку и залила подсолнечным маслом — оставалось четыре, но я весной одну маслину отдала Димитру. Ты помнишь его?
— Димитра?
— Сына Зорьки и Недьо.
— Помню. Он, верно, вырос.
— А как же, вырос! Только они уехали в Рисен.
Иларион вздохнул, спицы подхватили его вздох — три лицевых, одна с накидом, три изнаночных, — и Иларион постиг, что не просто так вяжет бабка Воскреся в эту ночь, что и его самого вплетает она в свою вязку, вместе с шерстяной нитью и городом. Он еще больше смешался и запутался, страх холодком побежал по его спине — «значит, зацепила она меня спицами, потянула вместе с нитью и… Вроде бы я сижу ужинаю крапивной похлебкой и хлебом, а она соблазняет меня маслинами и знай свое дело делает: три лицевых, одна с накидом и три изнаночных…».
Иларион выкарабкался из вязки, встал, вытер рот.
— Ну, я пошел, бабка Воскреся, а?
— Как это пошел? Где ж ты ночевать-то будешь?
— Не знаю, — вздохнул он.
— Послушай, — сказала она, поднявшись, а спицы продолжали мелькать, — иди-ка ты в дом бабки Мины, Улах ведь давно переселился в Рисен вместе со своим семейством. Ты ведь знаешь этот дом, там наверху две комнаты, и лектричество есть. В яслях сенца немного осталось, подстели, а я тебе дам чистую холстинку. — Она сходила в дом и принесла свернутую холстинку, протянула Илариону: — И не убивайся, Иларион.
— Я не убиваюсь, — еле внятно пробормотал он, взял холстину, поднял чемодан и пустую корзину.
— Лучше бы мне помереть, бабка Воскреся, — произнес он упавшим голосом.
— Умереть?
— Ага.
— Со смертью, Иларион, погоди, не время, — сказала она, не переставая вязать, — есть еще в тебе прок, только его ввечеру не видать.
«Нет во мне прока, а есть ком в горле», — хотел возразить Иларион, но не смог раскрыть рта.
— Иди ложись, — продолжала бабка. — Чужой дом — все равно что чужая жена, я это знаю, но ведь и ее спина греет.
Иларион вышел за ворота. Дом Генерала светился, слышался стук машинки. Остальные дома стояли пустые и темные. У ворот прыгали лягушки, где-то прокричала сова. Во дворе бабки Мины Иларион споткнулся о что-то белое, поддал ногой. Это оказался белый пластмассовый бидон. Ступени со скрипом понесли его вверх. Посреди одной из комнат валялся ворох тряпья, с полу блеснул осколок зеркала. Когда-то здесь жили Улах с Улахиней и улахинятами. Здесь удвоилось их семейство. «Счастлив ли ноне Улах? — задал себе вопрос Иларион. — Надо же, и он в Рисен переселился. Ему там тоже участок выделили, и он себе дом строит. Цыгане уже начали корни пускать. Один только я маюсь, мечусь между городом и селом. Чего я хочу от жизни? Чего? Счастлив только тот, кто ничего от нее не хочет. Как сказал кто-то: «Довольствуюсь я малым и счастлив без причин». Быть бы мне как он, так ведь нет же!»