Но все эти отпетые были, конечно, вызваны по случаю. Главным вопросом педсовета было, разумеется, неэтичное, недостойное высокого звания советского педагога поведение юной математички Наденьки, которая наконец-то подняла на бабу Шуру, нет, не полные слез, как пишут в романах, а совершенно сухие, бесстыжие свои глаза и с комсомольским задором повинилась:
— Это большая моя педагогическая, нравственная, если хотите, ошибка. Прошу принять к сведению чистосердечное мое в этом признание. Клянусь впредь не допускать таких вопиющих оплошностей!
Так и отбарабанила. Блеск! Андрей Владимирович невольно усмехнулся под не то одобрительный, не то осуждающий Наденьку ропот педагогов. Баба Шура посмотрела на него, кажется, растерянно, мол, что дальше-то и вообще, мол, что с ней теперь делать, вишь, мол, как она выкрутилась лихо. Во всяком случае, он именно так воспринял взгляд директора и еще сильнее разволновался почему-то, хоть и понимая, что начинает, кажется, представлять опасность для нормального, наверняка продуманного и взвешенного бабой Шурой течения педсовета. Но нет, юное создание, нет же, любезнейшая, находчивая лицемерка Наденька, так все это не пройдет!..
— Предлагаю в приказе по школе объявить педагогу… — Андрей Владимирович совершенно забыл — да и знал ли? — фамилию Наденьки. — Учительнице математики… — добавил он, оттягивая время, как школьник в ожидании подсказки, — Надежде Осиповне…
— Кусковой, — помогла-таки ему догадливая баба Шура.
— Ну да… — согласился Андрей Владимирович. — Кусковой… Объявить строгий выговор. Думаю, этот поступок должен стать предметом самого серьезного разговора на ближайшем партсобрании…
Так-то вот, Надежда Осиповна Кускова! И никаких скидок на молодость, миловидность и неопытность. Андрей Владимирович сел, чувствуя, что обычное на педсоветах волнение захлестнуло его.
Долго препираться не стали. Время было позднее, все торопились домой. Выговор так выговор. На том и порешили. Правда, баба Шура, конечно, переплавила как-то незаметно его «строгий выговор» в выговор просто, но разве было когда иначе… Что-то невнятное попытался возразить физрук Гриша, но это он зря. Пожалел бы лучше свой секундомер — совсем ведь затерзал от полноты чувств: нажмет, отпустит, нажмет, отпустит… А ведь вещь-то наверняка казенная, школьный, значит, спортинвентарь.
Андрей Владимирович в глубине растревоженной души чувствовал, конечно, необъяснимую, зыбкую неловкость от того, что пришлось вот обойтись так с Наденькой, что вышло ведь так, словно именно ему одному больше всех надо, — чеховский, интеллигентский комплекс, понятное дело, — да и слова пришли не шибко удачные, говорил, как всегда в волнении, словно бюрократ какой-нибудь закоренелый, сплошными кабинетными штампами — «этот поступок должен стать предметом», — но тут же будто тихо возникла перед ним, немыслимо, преступно юная мать-одиночка Лена, которую Наденька предала, и все вроде становилось уже на свои места.