Знал бы, где украсть, украл бы, наверное. Мать давно от него деньги прячет — в сейфе, на работе. Брал несколько раз без спросу. Позарез ведь были нужны, ага! Она и засекла, милицией стращала, плакала, грозила брату в армию отписать, какой он, сладу с ним никакого нету, уже ворует и вообще. Это у собственной матери-то!.. У родителей ведь если, то не воровство, а как-то по-другому называется. Вот мать, кажется, того… В общем, кто ее, конечно, знает. Товароведом она давно. Оно, может, и все товароведы такие? Но он-то ее милицией не пужает, ему-то что — лишь бы жить давала, морали не читала, потому что сама-то, сама… Сначала брату, теперь вон ему. Если костюм там, или плащ, или пальто, или кроссовки эти, к примеру, — все по сниженной цене, по дешевке, все как бы со скрытым брачком. А где он скрыт и как, если еще ни разу его обнаружить не удавалось? Серега-то, брательник, тот матери верил, а он вот раскусил. Ага! Так что молчала бы… И брату не напишет — ему там и без этого не сахар, да и сам скоро пожалует. Чего писать-то? Только грозится…
Грушенков миновал Дворцовую набережную. Впереди, в промозглой серой мути маячил медный Петр на коне и доцветали последним цветом осени черные деревья Александровского сада. Сквозь мешанину веток просвечивал поверху тусклый купол Исаакия. Грушенков любил это место, его же еще маленьким тут возили в колясочке, любил эти утренние минуты возвращения с пробежки, когда надо было решать — свернуть ли здесь, у сада, или чуть позже, чтобы мимо бывшего Сената или Синода — он всю жизнь путал — до бульвара Профсоюзов, а там по переулку Подбельского и на родной Фонарный. Впрочем, по такой погоде нечего было долго думать. Он избрал второй вариант пути. На Исаакиевской площади на одних переходах у светофоров настоишься. А стоять нельзя — разогрелся же. Дома — сразу под душ, если соседка не в ванной. И есть, есть очень хочется. Денег, значит, взять негде…
Вот вернется брат Серега, он ему покажет деньги. Это Грушенков знал точно. Брат за него возьмется. А заодно, может, и Борику перепадет. Да нет, Борику вряд ли. Это ему, ему все шишки от брата получать. Серега, он, может, и накостыляет, если за дело да под горячую руку. Ладно, годится. Оно, наверное, и неплохо, чтобы кто-нибудь взялся за него. Да и с Бориком с этим… На чистую, значит, воду его. Ага! А то дает корсету послушать — ты ему уже должен. Назад не вернешь — заметано. Деньги можно сразу, можно потом к определенному сроку, но назад — ни-ни, не было еще такого. Потому что Борик не напрокат, Борик бизнесмен — только продает или уступает в долг. И еще проценты… Он не дурак, этот Борик, и губа у него не дура. За нашу дрянную кассету, которых вона в магазине по четыре-то с полтиной хоть пруд пруди — никто не берет, за запись и за сервис — по червонцу! У меня, говорит, как в кооперативе, только там того, что у меня есть, нету и никогда не будет. Цены, конечно, скромные, почти как за первую черешню на Кузнечном рынке, зато записи и вправду самые свежие — вчера сыграли, сегодня можешь слушать. Грушенков терпеть не мог фанатов, поклонников одной какой-нибудь группы, этих психов недолеченных, которые весь город изрисовали своим «Сюжетом». Он предпочитал иметь в виду всех, он как бы листал тогда книжку с картинками, он любил смену ритмов, впечатлений, красок и рисунков, как в калейдоскопе, как, точнее, в поезде — все новые и новые виды за окном, и остановки короткие, и выходить не скоро.