На улице была уже ночь. Свет фонарей вдоль Крюкова канала был холоден, неуютен и слаб. Мостовая серела под ногами. Громыхнул одинокий трамвай вдалеке, на повороте с Театральной площади, и пахнуло свежим бензином от бензоколонки неподалеку. Борику стало как-то не по себе в этом темном, пустынном городе, каком-то на этот раз неприютном и даже враждебном, и ему скорее захотелось оказаться дома. Хотя город был, конечно, как город. Просто самого Борика, кажется, знобило — уж не простудился ли ненароком? Или это пережитый страх выходил из него противной, рабской дрожью и щекочущим между лопаток, леденящим, липким потом? К такому страху нужна была, наверное, особая привычка. А чего бояться-то, если подумать? Ведь он все предусмотрел, учел, ото всего оберегся, от любых неожиданностей. Просто, конечно, раскис, нервы сдали, а так ничего.
Борик решил сделать маленький крюк, прогуляться и успокоиться, свернул к каналу Грибоедова, перешел его по Львиному мостику, деревянно тукающему под ногами в тишине ночного города. Не так ведь и поздно еще. Просто осень, темнеет рано. Он ступил на гранитный парапет набережной к черной ограде, тускло проступающей на фоне черной осенней воды, в которой слабо отражались горящие окна дома по ту сторону канала. Какой-то тип прошел мимо, попыхивая папироской, и скрылся из виду. И снова кругом ни души. Странный все же город, странные в нем сумерки, прямо воровские, скрадывающие людей, огни и звуки. Борик постоял, опершись зябнущей рукой о холодное литье ограды, стараясь все же убедить себя в том, что все у него о’кэй, и вроде бы даже убедил. Он небрежно для полной уверенности в себе плюнул в эту черную бездну воды, — плевать, мол, на все. Плевок получился тягучим, полновесным и неожиданно громким. На мгновение это смутило его. Борик огляделся по сторонам — нет ли кого поблизости? Какой-то дядька с собакой на поводке вышел от Фонарного переулка. Но это далеко, на той стороне канала. И вообще плевать он хотел на все и вся… Да! Борик плюнул еще и зашагал к дому.
* * *
Ему было бы, конечно, несправедливо считать себя неудачником. Вовка Цуканов и прежде тяжело сходился с людьми. Может быть, потому, что предъявлял к ним слишком высокие требования?
Но ведь и себя самого он старался всегда и во всем судить самым строгим судом, как учил отец, как привык и сам в конце концов.
А отец, которого он ждал только завтра утром, приехал на ночь глядя и уже спал, зарывшись в овчину своего старого верного тулупа. И Вовке было стыдно оттого, что засыпать отцу пришлось голодным. Разве яичница из трех последних яиц и пустой чай — это еда для двух здоровых мужиков? Батя, он часто заработается, закрутится у себя на объекте, заговорится там, а поесть забудет. Небось и сегодня так, раз только к вечеру вспомнил, когда ввалился в дом, что маковой росинки у него с утра во рту не было. Уж Вовка и смеялся над ним за это, и бранился, и пробовал напоминать. Без толку все. Да и какой за отцом пригляд, если он чаще в командировках, чем дома? Возвращается всегда тощий и небритый, глазищи западают и светят, прямо горят, как у беглого пса, весело и жадно, а как порог переступает, так сразу к холодильнику: «А что мы есть нынче будем?» Сегодня аж присвистнул в изумлении: «Не густо!.. Ты, Вовик, холодильничек ишь как вылизал, подчистил — любо-дорого смотреть на такое безобразие. Кажись, перестарался малость… И магазины уже закрыты. И у меня денег нету совсем…» Он постоял посреди кухни, посмотрел на Вовку, виновато краснеющего и что-то пробующего еще объяснить, весело потрепал волосы на Вовкиной голове и сказал: «Ладно, ладно. Перезимуем, перебьемся, выкрутимся… А деньги правильно товарищу отдал. Не в деньгах счастье в конце-то концов!..» И тут же, пока Вовка суетился с яичницей, давай крыть почем зря какого-то начальника, давшего добро на вырубку деревьев на берегу Лемболовского озера, наплевавшего на постановление Совета Министров. «Эти мелкие начальнички, они ж державу погубят!» — сделал он вывод из всего сказанного и приступил к новой теме.