* * *
Грушенков тихонько открыл общую дверь своим ключом, переобулся, стараясь не греметь ботинками, и на цыпочках прошел в кухню, не зажигая даже света в коридоре. Время было позднее, мать, наверное, уже спала, а если нет, то, услыхав его, конечно, явится сейчас, разорется, как всегда, будет спрашивать, сделаны ли уроки, и вообще приставать с вопросами, вымещая на нем скопившиеся за день на работе раздражение и злость. А у него еще, если уж до кучи, нос разбит и морда небось, несмотря ни на что, счастливая. Все это тоже непременно должно вызвать у матери новые вопросы… Так что лучше уж совсем на глаза ей не попадаться.
Только он, значит, свернул по коридору к кухне, как голос матери нагнал его в потемках:
— Ты, что ли, Груня? Куда? Есть хочешь? Ждала тебя, ждала…
Что-то почудилось ему новое, теплое и таинственное, в ее обычно скрипучем, ворчливом, готовом сорваться на крик, на истерику, на бесконечные упреки голосе, и Грушенков чутким, почти звериным чувством мгновенно уловил это и понял, что ругать его мать, кажется, не станет. Она прошла следом за ним в кухню, разогрела макароны с мясом и подала их на стол в широкой, с цветочками и букетами, в любимой тарелке Грушенкова. Пока он ел, торопливо и жадно, потому что страшно, оказывается, был голоден, мать загадочно, томительно молчала, теребя беспокойной рукою край клеенки на кухонном столе и изредка взглядывая на Грушенкова со странной робостью и даже как бы с любовью. Замуж, что ли, собралась?..
— Ты чего, ма? — не выдержал, спросил он наконец, едва справился с макаронами.
— Ешь, ешь… — заботливо проговорила мать и подложила ему еще макаронов, налила и пододвинула чашку киселя, любимого его киселя, молочного.
Впрочем, тут уж она совсем его удивила, погладив, как маленького, по голове, но сразу, словно устыдившись своей ласки, отдернула теплую легкую ладонь.
— Не, ма, ты скажи, а… Чей-то ты, ма? — заканючил, совсем уж осмелев, Грушенков. — Что с тобой? Ну! — потребовал он уже настойчивее, потому как что-то нехорошее вдруг почудилось ему за всем этим, какая-то опасность, которую боязно было и определить, и он лишь всем существом своим привычно напрягся: не с Серегой ли, с братом, случилось что?
Мать как-то глупо усмехнулась и полезла в карман халата, долго рылась там непослушной рукой, так долго, что Грушенков, забыв о киселе, завороженно следил за ней, ждал чего-то совсем уж плохого, чуть ли не похоронки.
Но мать достала сложенный в несколько раз листок бумаги, на котором он сразу узнал Серегин корявый почерк, и сразу отлегло.