— От Сережи письмо, — сказала мать и вся просияла.
Грушенков кивнул и отхлебнул киселя.
— Он уже в Союзе… — добавила мать счастливо и медленно, словно старательно растягивая удовольствие. — Скоро будет дома… Пишет, что «демобилизовался вчистую…» Как-то «вчистую», наверное… Значит, совсем…
Грушенков устал получать информацию в час по чайной ложке, вырвал из рук матери письмо брата и, пока разворачивал его, все слышал материн приторный, неестественный голос:
— Пишет, что только к друзьям в госпиталь заедет и домой сразу… Ты бы, Груня, подстригся по такому случаю, что ли… А то эти твои волосы дыбом… Как вы их там?.. Взрыв на макаронной фабрике?.. А, Груня?..
Но Грушенков ей не ответил, впрочем, не обидевшись даже и на «Груню». Брат ехал домой! Брат ехал?!.. И он уже в Союзе! Что за день нынче такой? И в морду получил, и Лиду проводил до самого дома, и брат вот едет… Во жизнь пошла! Строчки письма дрожали перед глазами, и он никак не мог вчитаться, то есть вообще не мог ни одного слова разобрать, словно Серега писал не по-русски.
— Ну чего, чего ты ревешь-то, ма? Ну что ты вечно нюни-то распускаешь?.. — Заметив слезы в материных сузившихся глазах, заблажил он было, но расходиться не стал, примолк, сообразив вдруг, что ведь можно ей, даже нужно, наверное, поплакать в такой-то день.
У матери мелко-мелко затряслись губы, и все ее лицо как-то жалко и кисло сморщилось, так, что у Грушенкова у самого защипало глаза и предательски засвербило в распухшем носу. Хорошо еще соседка любопытно сунулась, заглянула в кухню, сухо поздоровалась с матерью, а то бы он тоже, кажется, слезу пустил ненароком.
— А к нам Сережа едет, — зачем-то и ей, этой Маргаритке, призналась мать слезливо.
— Поздравляю! — сказала соседка громко и ушла, заперлась в ванной.
Вот ведь никогда и не поймешь, что она имеет в виду. Грушенков встал из-за стола и долил киселя в чашку. Стирать она будет, что ли? Так давно пора! Нет, с этим Маргарином лучше не связываться. Ну что вот значит это ее «поздравляю»?
— А у тебя нос разбит, сынок, — заметила-таки мать, как же.
— Он как же, самолетом или поездом? — спросил Грушенков о брате, чтобы отвлечь ее от своего носа.
— Почем я знаю. Ты же сам читал. Он там не пишет об этом, — охотно отвлеклась мать и промокнула красные глаза какой-то тряпочкой, которую достала из кармана халата.
А какое он там читал? Письмо так и не давалось ему, и Грушенков по-прежнему держал его в руках, но сколько ни заглядывал в него, ничего не мог разобрать от радости или от волнения.
«Едет! Едет! Едет!..» — стучало у него, будто кровь в висках, и он как-то особенно вдруг остро почувствовал, что любит брата, и мать все-таки любит, и вообще было странно хорошо и легко на душе.