Человек бегущий (Туинов) - страница 88

Было уже начало одиннадцатого, когда Андрей Владимирович вывел Бима гулять. Это дочка дала псу такое расхожее имя. Тогда еще, несколько лет назад, когда Андрей Владимирович решился наконец завести собаку, о которой мечтал, может быть, с детства, тогда как раз недавно прошумел по экранам «Белый Бим — черное ухо» по повести Троепольского, и дочке тогда было лет пять-шесть, не больше, и она, конечно, плакала, переживая страдания верного славного пса на экране, так что вопрос, какое имя дать потешному крутолобому щенку восточноевропейской овчарки, принесенному Андреем Владимировичем из клуба служебного собаководства, решился тогда как бы сам собой — Бим, и все тут. Он еще помнил, как и дочь Ирина, и даже жена обещали ему помогать в этих собачьих делах, главным из которых были, конечно, ежедневные прогулки — утренняя и вечерняя. И сначала так у них и было: с Бимом гуляли все по очереди, выводили его во двор или, если позволяло время, на набережную канала Грибоедова. Но потом, видимо, потому, что Андрей Владимирович сам водил пса в школу служебного собаководства, как-то незаметно и прогулки эти сбагрили ему домашние, и вообще в конце концов он остался с Бимом один на один. У дочери с женой, как всегда, находились какие-нибудь свои неотложные дела, им было некогда. Впрочем, он и не роптал, конечно, — его собака, ему с ней и возиться. Выучка у Бима была хорошая, Андрея Владимировича он понимал с полуслова, так что особых хлопот собою не доставлял. Разве что летом случалось, если приходилось куда уезжать далеко в отпуск, к теплому морю, например. Да это и было-то один раз — катались по путевке в Пицунду, всё прокляли за три недели, издергались, испереживались. А в основном ездили теперь к теще в деревню под Новгород, туда и Бима можно было брать без боязни.

Впрочем, мысли эти о собаке и ее устройстве посетили Андрея Владимировича лишь постольку, поскольку о другом думать совсем не хотелось. Хотя он и не мог не думать о работе, о детях и об учителях, о той же юной математичке Наденьке, которая сегодня же после последнего урока, состроив испуганные глазки и брезгливо сморщив красивый носик, выдала на всю учительскую: «Ну надо же! Надо же!.. Они уже рожают в восьмом классе! Тут после института еще нецелованной, можно сказать, ходишь, а эти!.. Ну прямо не знаю!..» И она почти слово в слово пересказала публично то, о чем баба Шура, конечно же, просила ее помалкивать. Какое там просила — строго-настрого ведь наказывала, чтоб никому и ничего, ни слова, ни полслова, — уж Андрей-то Владимирович знал, как директор это умела, наказы давать, — чтоб ни на работе, ни дома! И наверняка баба Шура не забыла сказать, что тайну эту Наденьке доверяет она как сознательной комсомолке, члену профкома и просто порядочному человеку. Это уж обязательно! Может быть, даже напомнила она Наденьке, что та у них в школе молодой специалист… И о чем еще там напоминают в подобных строгих случаях серьезные начальники своим подчиненным? Народу в учительской, как назло, было полно, и Наденька, очутившись в центре внимания, живописала бы все в новых и новых подробностях и красках, кабы не прервал ее Андрей Владимирович. «Вас, наверное, просили не разглашать этого до поры до времени!» — намекнул он ей чересчур уж прозрачно. «Ой, что вы!.. — приглушив свой звонкий голосок активистки, согласилась с ним Наденька. — Еще как просили! Она вообще запретила об этом заикаться. Строгостей нагнала — ужас! Но я надеюсь, у нас гласность, и потом здесь никто меня не выдаст…» Он ведь тоже на нее надеялся, даже, получается, поручился за нее перед бабой Шурой… Андрею Владимировичу сначала захотелось было отчитать Наденьку при всех, пристыдить и объяснить всю низость ее поступка, но первый этот порыв сразу и прошел. Он смотрел Наденьке в ясные ее очи и чувствовал, знал уже, что все-то она понимает: и то, как это низко, и то, что так нельзя, — все понимает ведь, шельма, и делает, однако, вопреки всему, выдает чужую, случайно открытую ей тайну, предает совершенно незнакомого человека, обманывает доверившихся ей людей. Все-то она ведала о себе и о жизни, эта якобы нецелованная, красивая и юная Наденька, и все же говорила, говорила… Нет, он, конечно, не станет расстраивать доверчивую бабу Шуру, он сохранит все в себе, если, разумеется, каким-то иным способом, минуя его, не выплывет все наружу. И опять ведь предали бедную эту Лену, молодую мать, слишком, пожалуй, молодую, предали так просто, походя, ради красного словца. Но кто предал? Учительница… Что-то, видимо, он упустил в жизни, не учел, за чем-то не угнался, не уследил, раз так удивляется подобным сюрпризам, чего-то все же не углядел он, значит, из-за школьных своих и домашних забот, из-за диссертации, из-за лени и самонадеянности, из-за того, что, может быть, почил на лаврах, отяжелел в своем непререкаемом авторитете, если способен столь непростительно, столь катастрофически ошибаться в людях.