Сунулся в дышащее жаром отверстие. В печи было темно – глаз выколи и жарко невыносимо. Ориентировался на ощупь и весёлую ругань сидящих на корточках и парящихся мужиков. Слышалось тяжёлое дыхание и шлёпанье веников по телу. Жар исходил от каменных стенок и потолка, а под ногами располагался деревянный настил.
Нагревшись до точки закипания, решил выбираться из импровизированной преисподней. В помывочной поискал глазами Кошака, он раньше должен был выбраться. В дальнем углу происходила какая-то возня. Просунулся туда и почувствовал, что меня кто-то вздумал ощупывать. Оглянулся и увидел маслянисто-лыбящуюся бородатую рожу. Мужик сильно пнул меня под зад, и я оказался возле лежащего на лавке Кошака, удерживаемого сразу несколькими бородачами.
В бешенстве заорал истошно и, схватив первый попавшийся под руку предмет, кажется деревянный ковш, принялся колошматить им всех вокруг себя. Прилетало ответно по разным местам, очень сильно и больно, пока окончательно не потерял сознание. Очнулся от потока обрушившейся на меня ледяной воды.
– В буесть взошед Макашко. Пся бешена кусила его, поди[720], – послышался виноватый голос.
– Балия семо зовите поскору, – громыхнул голос Фоки.
Я еле разлепил веки. Всё лицо было в крови. Подвигал конечностями. Болели, но нормально слушались. Без переломов обошлось, кажется.
– Зри-тко, шелохается, – обрадованно воскликнул кто-то.
Меня осторожно обмыли и вынесли из бани на травку. Лекарь общупал всего, дал чего-то глотнуть и рекомендовал отнести в хату отлежаться. Оказалось, что Макашка квартировал в землянке атамана. Адъютантом, что ли, при нём прислуживал?
Долго отлёживаться в землянке побоялся. Фока может разговорить Кошака и случайно что-нибудь нежелательное узнать. И вообще, пора рвать отсюда когти. Погостили, побанились и будет. Выполз наружу. Кошак разгуливал неподалёку, беседуя с молодым рослым бородачом. Увидев меня, подошёл и спросил:
– Яко ты, господине, чуешь ся по здраву?
– Не называй меня господином, Кошак. А состояние моё – средней степени хреновости.
– Почто, Димитрие, боронитися в мовне зачал?
– Спасал я тебя, как и ты меня когда-то от стражников Единца. Мы же друзья, – не скрыл удивления я.
– Не нать мя спасати бесте. Нешто содеется с ми, с холопом, – как-то странно выразился он.
– Я же обещал тебе по возвращении из похода вытребовать у поместных дьяков грамоту обельную… – принялся оправдываться, но вдруг стало как-то пасмурно на душе.
Возможно, я сам для себя выдумал нового Кошака, наделив Селивана всеми его чертами характера, а он, быть может, с гнильцой в душе. Бывает так, что воспитанный в холопстве человек иногда не может изжить из себя мораль раба и воспринимает некоторые нормы извращённо.