Гремели по стыкам рельсов колеса. Долгие, многочасовые остановки. Обрывки чужой речи. И снова равномерный, долбящий душу стук колес: «Про-па-дешь, про-па-дешь, про-па-дешь…»
И как бы наперекор этому гнетущему стуку Василий Веселовский, приподнимаясь на локтях, начал читать друзьям стихи. Он любил стихи с детства, знал наизусть строки Пушкина, Есенина, Блока, а здесь, в этом страшном мире уничтожения, поэзия была особенно нужна людям.
Может быть, тот, чьи стихи читал сейчас друзьям Василий, уже лежит засыпанный во рву, сожжен или расстрелян. Но слово его человеческое продолжает жить.
Что грустишь ты, моя дорогая?
Где сейчас ты, голубка моя?
Ты меня не кляни, забывая,
Презирать не позволю себя.
Нет, я раненым пост не покинул,
Нет, я трусом не сдался в бою.
Пусть меня этот плен не минул —
Я сражался в первом ряду…
Василий произносил эти строки, словно свою исповедь. И наверно, не знал, что сложил эту песню-быль такой же моряк, как он, мичман с крейсера «Киров» Василий Кучеренко, защищавший Таллин в рядах морской пехоты и тяжко раненным попавший в плен.
— Хорошо ты читаешь, друг, — вздохнул Черный, задумчиво грызя сухую травинку. — Скажи, Вася, а кто расскажет людям о тебе, обо мне? Как узнает мама, Наталка моя, что я и здесь был человеком, боролся?
— Узнают, непременно узнают, — сказал Веселовский убежденно.
Ехали несколько дней. Были немецкие селения на пути, кирхи с красными черепичными крышами, хутора, деревья, словно метлы, воткнутые в землю прутьями вверх. Все не русское, все чужое!
Когда вышли наконец под охраной эсэсовцев в каком-то тупике возле станции, изумились: зима, а солнце греет. Воздух какой-то необычный — пряный, деревья с необлетевшими серебристыми листочками и маленькими, тоже серебристо-серыми, шишечками…
Военнопленный, родившийся, верно, на юге, сказал:
— Это маслины.
— Эх, и забросило нас куда, ребята! — протянул Черный. — Отсюда и дорогу домой не сыщешь.
— Найдем! — ответил Веселовский с уверенностью.
Что за город? Какая страна?
В предутренней дымке тускло мерцали привокзальные фонари.
— «Милано», — прочитал кто-то надпись.
— Не Милано, а Милан, — поправил Петров. — И поверьте мне, друзья, как бывшему учителю, это — Италия.
Их вывели к полотну железной дороги. Семен Черный совсем обессилел, еле держался на ногах.
— Держись, Сема, — шепнул Петров. — А то пристрелят.
Друзей поставили в строй первыми, и Веселовский увидел, как много с этапом прибыло пленных.
Раздалась знакомая команда, и пленные, вытянувшись, нестройной колонной двинулись к виадуку.
Идти было тяжело, и Веселовский поддерживал плечом вконец обессилевшего Семена.