– Ладно, нам пора домой, – сказал он и, положив руку на плечо Майклу, направился к двери. – Будь добр, остаток положи на мой счет, – бросил он, не оглядываясь.
Возражать не имело смысла, и слова замерли на губах Ронни, так и не прозвучав; отчаяние в его лице смешалось с разочарованием и досадой. Он смотрел в окно, глядя, как владелец фермы Лайон-Коп уселся в двуколку, покрепче натянул на голову шляпу, учтиво помахал хлыстом на прощание и спокойно ускользнул из его лап.
Все лето среди холмов Лайон-Коп стучали топоры и не смолкало пение сотен зулусов. Как только дерево, шумя ветвями, валилось наземь, к нему подходил человек с мачете в руке и начинал снимать с него толстую кору, полосы которой потом связывал в пучок. И каждый поезд, покидающий Питермарицбург, тащил за собой вагон, набитый этой корой, отправляя его на завод по производству экстракта.
Каждый день, проведенный вместе, скреплял узы, связавшие Шона и Майкла. Между ними даже выработался особый язык, примечательный своей краткостью и экономией слов. Как-то естественно получилось, без долгих обсуждений, что каждый из них взял на себя ответственность за отдельные сферы деятельности на ферме. Майкл стал отвечать за содержание и эксплуатацию оборудования, за погрузку и отправку сырья, работу с документацией и заказы материалов и оборудования. Сначала Шон, стараясь делать это незаметно, проверял его работу, но, убедившись, что у него все идет как по маслу, успокоился. Расставались они только в конце каждой недели: Шон отправлялся в Питермарицбург по вполне понятным причинам, а Майкл из чувства долга ехал в Теунис-Крааль. Домой он приезжать не любил, терпеть не мог бесконечные упреки Анны, обвинения в предательстве, ее истерические припадки, сопровождаемые потоками слез. Но еще хуже он переносил вечный молчаливый укор на лице Гарри. А в понедельник рано утром с чувством выпущенного на свободу преступника он отправлялся обратно в Лайон-Коп, где его приветствовал Шон.
– Как там у нас дела с этими топорищами, черт бы их побрал, а, Майк?
И только по вечерам, сидя на веранде, они могли спокойно побеседовать. Говорили о деньгах и о войне, о политике и женщинах, об акации, конечно, причем говорили на равных, не обходя острых углов, как люди, которые трудятся вместе для достижения общей цели.
Дирк тихо сидел где-нибудь в уголочке и слушал. Ему было пятнадцать лет, и он обладал такой способностью ненавидеть, которая несвойственна юношам его возраста; и всю эту ненависть он обратил на Майкла. Шон относился к Дирку, разумеется, как и прежде. В школу мальчишка продолжал ходить, но все так же нерегулярно, предпочитал таскаться за Шоном по плантациям и в полной мере получал свою долю грубоватой любви и ласки, как, впрочем, и строгих наказаний. Тем не менее ему казалось, что отношения отца с Майклом несут страшную угрозу его благополучию. Из-за возраста и недостатка знаний и опыта принимать участия в вечерних дискуссиях на веранде он не мог. В разговор вступал редко, его замечания встречались со снисходительным вниманием, и разговор продолжался так, будто он ничего и не говорил. И Дирк снова затихал, с жуткими подробностями рисуя перед собой картины, как он будет убивать Майкла. На ферме Лайон-Коп тем летом странным образом стали пропадать вещи, впрочем пропажи были незначительные; кроме того, начались случаи странного, не поддающегося объяснению вандализма, причем все это касалось одного только Майкла. Например, куда-то исчезли его лучшие сапоги для верховой езды, а единственная парадная рубашка, когда он захотел надеть ее на танцы, которые ежемесячно устраивались в школе, оказалась порванной на спине; его охотничья сука родила четырех щенков, но прожили они всего неделю: Майкл нашел их мертвыми в амбаре с соломой.