Но сегодня семидесятичетырехлетнего маршала совсем не радовали тепло и уют родового особняка. Зачем все это? Ведь он совсем одинок в этом роскошном доме. Прожив длинную и чрезвычайно насыщенную жизнь, он, родовитый аристократ, кавалерист, гвардейский офицер, лично представленный бывшему всероссийскому государю-императору Николаю Второму, в прошлом красавец, на которого западали самые блестящие женщины, теперь остался в этом особняке совсем один, без жены, без детей, без близкой души. Его «бывшая», баронесса Анастасия Маннергейм, в девичестве Арапова, еще сорок лет назад, до начала всяческих политических неустройств, переписала на себя все имущество, после чего навсегда укатила с обеими их дочерями в Париж, чтобы никогда больше не видеть ни мужа, ни России. Там она и скончалась пять лет назад, а его престарелые девочки, одной из которых в этом году исполнилось сорок шесть, а другой срок восемь лет, так и не вышли замуж и не родили детей[15], которые могли бы стать продолжением рода Маннергеймов…
Пустота и забвение ждут теперь род Маннергеймов, как расплата за прошлые грехи. Ведь прахом пошла не только семейная жизнь, но и все, что престарелый Карл Густав делал, во что он верил и к чему стремился. Пали и оказались растоптаны в прах былые идеалы. Он не смог спасти императора Николая, которому поклонялся и чей портрет с дарственной надписью до сих пор стоит в его кабинете. Генерал Брусилов – его бывший начальник по службе в кавалерийской школе, которого он весьма уважал, остался служить большевикам, видя в них продолжение великой России, и будь он сейчас жив, наверное, не подал бы руки своему неудачливому ученику. В восемнадцатом году, после победы финской контрреволюции, генерал Маннергейм, тогда главнокомандующий финской белой армии, закрыл глаза на массовые расстрелы националистами из шюцкора не только заподозренных в сочувствии к большевикам финнов, но проживавших в Финляндии русских (в основном оставшихся не у дел офицеров и их семьи, чиновников и железнодорожников). Он не смог удержать в берегах дикую националистическую стихию, и теперь руки его были по локоть в крови невинных людей.
И теперь крах грозит и тому последнему делу, в которое он вложил свою душу – его независимой Финляндии. И хоть он, честно исполняющий солдатский долг главнокомандующего армией, никоим образом не был причастен к той политической кухне, что привела его страну в стан союзников Гитлера, но все равно решение финского правительства начать против Советского Союза так называемую войну-продолжение ставило сейчас дело всей его жизни на грань катастрофы. То, что катастрофа близка, он понял еще тогда, когда в конце августа на среднерусской равнине неподалеку от Брянска неожиданно открылись межмировые Врата и вырвавшийся из них Зверь, чавкая и отплевываясь, принялся заживо пожирать застигнутый врасплох вермахт. Германское командование, не ожидавшее от жизни ничего дурного (ведь большевики были почти разгромлены и оставалось их только добить), стало легкой добычей хищных пришельцев из-за Врат. О том, что вермахт громила русская армия из будущего, Маннергейму сообщили сразу с двух сторон: ему написал об этом написал Черчилль, поддерживавший с маршалом регулярную частную переписку, и о том же донесли и его контакты среди германских генералов. Это была настоящая русская армия, какой она могла бы быть на пике своей славы во времена Суворова и Кутузова. Если бы ТАКАЯ армия выступила на фронт в августе четырнадцатого, то тогда ТА война действительно могла бы быть закончена еще до осеннего листопада.