– Я понимаю. – Пендергаст помедлил. – И прости мою тупость… что именно вы делали?
Констанс замерла в кресле. Несколько секунд она молчала. А когда заговорила, голос ее зазвучал очень тихо:
– Алоизий, я надеюсь, ты поймешь, если я попрошу тебя клятвенно пообещать мне никогда больше не задавать этого вопроса.
– Конечно; пожалуйста, прости меня за неделикатность. Меньше всего я хотел быть назойливым или каким-либо образом обидеть тебя.
– Тогда забыли об этом.
Но они не забыли. Констанс, казалось, стала еще более беспокойной, более взволнованной. Она снова вернулась к созерцанию огня, и разговор стих. А спустя несколько минут она опять посмотрела на Пендергаста:
– Диоген сказал мне кое-что незадолго до твоего появления.
– Да?
– Он сказал, что мой сын, то есть наш сын, его и мой, должен стать кем-то бо́льшим, чем девятнадцатый ринпоче, почитаемая фигура в далеком и тайном монастыре. Он ведь еще и мальчик, а мальчику нужны родители, а не только последователи, которые будут преклоняться перед ним.
– Ты уже бывала там, – сказал Пендергаст.
– Да. И знаешь что? Монахи даже не назвали мне его имени, данного при посвящении. Они сказали, что это тайна, которая должна быть известна только инициируемому и никогда не произносится вслух. – Она покачала головой. – Он мой сын, я его люблю… но я даже не знаю его имени.
Ее дыхание стало учащенным.
– Я приняла решение. Я останусь с ним.
– Еще один визит?
– Я буду жить с ним. В монастыре.
Пендергаст медленно отложил книгу:
– То есть покинешь Риверсайд-драйв.
– А почему нет?
– Потому что… – Пендергаст был растерян. – Потому что у нас есть…
Констанс резко встала:
– Что именно у нас есть, Алоизий?
– Ты мне небезразлична, глубоко небезразлична.
– И ты мне… я тебя люблю. Но ты ясно дал мне понять той ночью в «Капитане Гуле», что не отвечаешь мне любовью.
Пендергаст тоже начал вставать, но потом сел. Он провел рукой по лбу и почувствовал, что пальцы его дрожат.
– Я… я тоже тебя люблю, Констанс. Но ты должна понять… я не могу позволить себе любить тебя так.
– Почему?
– Пожалуйста, Констанс…
– Да почему же, скажи, бога ради.
– Потому что это будет неправильно, неправильно во многих смыслах. Констанс, поверь мне: я мужчина, я чувствую все то же, что и ты. Но я твой опекун. Было бы ненадлежаще…
– Ненадлежаще? – Она рассмеялась. – С каких это пор тебя стали беспокоить приличия?
– Ничего не могу поделать, так меня воспитали, система ценностей и нравственность – это внедрили в меня на всю жизнь. И потом, разница в возрасте…
– Ты имеешь в виду, что я старше тебя на сто лет?