И еще Натали остро отметила: в каждом случае человек знает или, по крайней мере, догадывается, что ему следует делать, но часто пытается уйти от единственного разумного выхода, ищет легкий, запасный, а этот почти всегда бывает неверным.
«Вы легко отделались», — вспомнила она и попросила нянечку принести зеркало.
— На поправку, значит, идешь, — нянечка лукаво улыбнулась. — Вчера бы я не принесла. До сегодня ты смутно выглядела. А вот с утра — ничего.
Зеркало оказалось большим, нянечка прижимала его к животу, как икону.
— Ничего, ничего, — приговаривала она, глядя на недовольную Натали, — другие куда похуже в таких-то случаях бывают. Нагляделась?
— Вполне, — ответила Натали. — Спасибо. Сама не знаю, чего-то вдруг захотелось на себя взглянуть… — Она замолчала, подумав, что, может быть, и не следовало просить зеркало, когда рядом лежат пожилые больные женщины. — Понимаете…
— Все понимаем, — оборвала нянечка и ушла.
И Натали вспомнила лицо, которое увидела в зеркале, и поражалась ему, как чужому, — будто знала она раньше этого человека, а тут не узнала. И не худоба изменила его. А только взгляд. Она долго искала ему определение и решила, что взгляд теперь стал взрослым, что ли.
Да, она взрослела, и даже сама чувствовала это.
Здесь, окруженная бедами и несчастьями, угнетенная собственным горем, она не упала духом, а, наоборот, — снова убедилась, что все беды преодолимы.
Здесь часто бывала смерть, иногда — нежданная, а иногда — и долгожданная.
Здесь Натали услышала столько рассказов об искромсанных судьбах, неудачных жизнях, болезнях, похожих на кошмарные сновидения, что сначала была подавлена. Конечно, она понимала, что в больнице нервы обнажены и натянуты, что нельзя судить о всей жизни по этим вот несчастным людям, но и не знать о них — нельзя.
Пожалуй, ни к чему человек не относится так беззаботно, как к здоровью. А ведь болезни, верно, самый коварный враг жизни. И, как всякого врага, их не надо бояться, но помнить о них надо всегда.
И Натали воспринимала многие страшные рассказы, словно горькое, но целительное лекарство.
Здесь она видела и много счастья — большого, теплого материнского счастья… И кусала губы, чтобы криком не позвать Настю, которой она даже и не видела ни разу.
Дочь приходила к ней ночами, и было стыдно, как всегда бывает стыдно перед умершими, стыдно и пусто. Натали чувствовала себя виноватой, до того виноватой, что начинала оправдываться за свое поведение…
Тогда наступало самое жуткое — мысли исчезали, будто растаивали, исчезали все чувства и ощущения, даже физическая боль — когда ничего не было… Тогда она была готова уже не заплакать или зареветь, а просто — взвыть. Она неподвижно лежала на спине, вытянув руки вдоль тела, не в силах сжать кулаки. И хотя сознание работало притупленно, она понимала, что обязана выздороветь. Для этого нельзя распускаться ни на мгновение, иначе… Она помнила, чего ей стоило одно мгновение слабости… вот оно привело ее сюда…